Поймав мой жадный взгляд, усмехаешься. От цвета формы твои глаза ещё ярче – отлив дурманящих трав и зелий в хижине ведьмы.
– Нравится?..
Твоя усмешка жжёт меня – далёкий отзвук пощёчин. Опускаю голову. Ироничная соблазнительность, с которой ты движешься и говоришь, очень женственна; но почему-то это волнует сильнее брутальности, как бы она ни соответствовала форме.
Впрочем, в форме ты всегда был кокетлив. Знал, что она идёт тебе, и не упускал случая это подчеркнуть. До того, как ты стал совмещать своё образование с военным, я никогда не испытывала восхищённого трепета перед формой – в отличие от многих девушек. Наоборот, она казалась мне символом чего-то тоталитарного, смутно-опасного – тенью вождей, ведущих на смерть безвольные массы. Для меня ты – хаотически-свободный, с тысячей способов непонятно откуда добывать деньги, оценки и опубликованные статьи, – плохо с ней сочетался. Но хватило пары взглядов на тебя в ней, чтобы превратить неприступную крепость моих убеждений в руины.
И – нет, форма сама по себе так и не стала моим фетишем; зато стал ты в форме. Каждый год девятого мая я исправно тащила заспанную Веру на университетский митинг, а потом – на парад, парируя её ворчание чем-нибудь вроде: «Где же твой патриотизм?!». «То есть, Профессор, Вы из патриотизма туда идёте? – обречённо подкалывала Вера; она ложилась поздно, поэтому по утрам регулярно была в дурном настроении. – А то я не знаю – опять на него любоваться!.. Тьфу!»
Однако позже – в окружении парней в форме – почему-то неизменно оказывалось, что Вера не так уж против отдать дань патриотизму.
«Знаешь, в ней как-то совсем иначе себя чувствуешь! – делился ты со мной, мимоходом скользнув пальцами по рукаву или дёрнув угол воротничка. – Представительнее, что ли… Ответственнее. Вот так уже сделать не можешь, например, – (добавлял, гротескно сутулясь и шаркая; я смеялась, но чуть натянуто – не могла забыть о собственной сутулости). – И другие тебя иначе воспринимают… Девочки так вообще текут!»
Слыша довольную сытость в твоём неизменном постскриптуме про «девочек», я краснела и кусала губы. А потом – отвечала чем-то нейтральным или мягко-насмешливым, чтобы избежать оценочных суждений.
– …Да. Очень нравится.
Голос звучит слишком хрипло; я прочищаю горло. Так и не решаюсь коснуться тебя. Зашнуровав берцы, ты встаёшь со стула в прихожей и с поспешной, деловитой бодростью чмокаешь меня в губы. Новый день – новые правила.
– Ну, пока-пока! Не скучай тут сильно.
Закрываю за тобой дверь; перевожу дыхание. Сердце бьёт в уши, загнавшись.
Что ж, скучать мне точно не придётся. Я не боюсь этого – почти предвкушаю, как буду ждать тебя. Мне нравится тебя ждать.
С чего бы начать – с уборки или с обеда? Останавливаюсь на уборке. Порывшись в кладовке, обнаруживаю тряпки и губки – не распакованные, тоскливо отлучённые от своего предназначения. Отлучено от него, кажется, и ведро, и сбившееся в комки чистящее средство.
Храму не следует быть грязным.
Напевая что-то романтически-безысходное из Depeche Mode, я прохожусь тряпками и губками по всем уголкам твоего запаутиненного замка, оттираю пятна и воняющий рыбой жир, пытаюсь разобрать завалы на подоконнике. В какой-то момент, не устояв, робко оглядываюсь – будто ты с минуты на минуту войдёшь – и глажу кончиками пальцев одну из твоих рубашек. Мягкая шелковистость в полоску; помню, каким ты был в ней… Ожидаемо включается режим фетишиста. Не спеша, подношу рубашку к лицу, вдыхаю запах порошка и – немного – сигаретного дыма. Как хорошо делать это в тишине; странное, щемящее чувство – словно во время одинокой молитвы.
