Из душа течет или чуть теплая вода, или почти крутой кипяток. Купленное лишь вчера молоко уже кислит, а тосты подгорают, стоит на секунду отвернуться от плиты. Джинсы оказываются забрызганы грязью чуть не до колена. Шнурок на ботинке рвется при попытке завязать. Ключ заедает в замке, а лифт, само собой, сломан.
На улице ничуть не легче: солнышко, радовавшее три дня напролет, видимо, решило, что хорошенького понемножку, и пронизывающий ветер в лицо – как раз то, чего так недостает с утра людям для бодрости духа. Особенно когда маршрутка, глумливо подмигнув габаритами, уезжает из-под носа, а новую приходится ждать целую вечность, и в ней свободно только место спиной к направлению движения. Из-за чего, вкупе с редкостным «мастерством» водителя, ведущего машину исключительно рывками, попытка почитать оборачивается головокружением и дурнотой.
В метро выясняется, что на транспортной карте не осталось ни одной поездки, а при взгляде на очередь в кассу вспоминается советское детство и Мавзолей. На платформе, впрочем, народа ничуть не меньше – поезда отчего-то следуют с увеличенными интервалами. Само собой, настроения пассажиров это отнюдь не повышает: каждый норовит приголубить сограждан локтем или сумкой, наступить со всей дури на задник обуви или сплясать короткую чечетку на пальцах ноги, а, услышав цветистое пожелание на русском непечатном, ответить сторицей.
Разумеется, сесть не удается. Разумеется, в набитом до предела вагоне ты вынужден балансировать на одной ноге, а резкие, неожиданные остановки посреди туннеля чреваты помятыми ребрами или растяжением запястья судорожно цепляющейся за поручень руки. Разумеется, в этой давке хрен почитаешь, да еще прыщавая деваха ухитряется зацепиться пряжкой своего рюкзака за провод твоих наушников и выдернуть из гнезда телефона штекер, едва не оторвав его начисто.
Вагонные двери раскрываются, но перед этим ты успеваешь поймать в их стеклах свое отражение и чувствуешь, как взор постепенно застилает багровая пелена ярости. Еще немного, и там, в стекле, поверх букв, призывающих не прислоняться, вместо тебя появляется кто-то иной. Непохожий. Недобрый.
Чужой.
Он рычит твоим голосом неразборчивое ругательство сквозь стиснутые зубы.
Он заставляет твою руку подняться и мощным тычком в плечо обеспечить придурку, в самый последний момент вспомнившему, что ему выходить, и пробивающемуся к выходу так, словно от этого зависит его жизнь, дополнительное ускорение.
Он поворачивает твою голову влево и вправо, сделав с выражением твоего лица что-то такое, отчего вокруг тебя даже в этой теснотище становится чуточку просторнее.
Он, наконец, ощутив тычок в спину, хочет, не глядя, коротко пробить назад локтем. Но все-таки оборачивается.
– …вставят в уши свои затычки! – брюзжит бабка. Самая обычная бабка, из тех, кому жизнь не мила, если они не прутся куда-нибудь в час пик, и непременно с набитой сумкой-тележкой; из тех, кто никогда не полезет в карман за словом, особенно если это слово замечания или осуждения; из тех, кто считает себя априори заслуживающим уважения и почета только за то, что как-то прожил на белом свете шесть десятков лет.
– А ты хоть оборись! – продолжает бабка, прожигая тебя ацетиленовой горелкой взгляда. – Че глазами лупаешь? Сходить, говорю, будешь на следующей?
Ты оставляешь вопрос без ответа?
Ты с издевательской интонацией отвечаешь: «Нет, конечно!», хотя следующая остановка – конечная?
