На этом аргумент (и притом чужой, даже не ее собственный) увял. Она неделями не высыпалась. По ночам Санни орал как оглашенный, словно от неизбывного горя из-за потери былой славы. (Между прочим, от этой потери он так и не оправился.) Как-то раз Тедди появился на пороге сквота со словами:
– Извини, что без приглашения, а иначе неизвестно, когда бы я наконец увидел малыша.
Это явно было ей упреком за то, что она не притащила ребенка к нему на смотрины, хотя сама еле передвигала ноги. Тедди привез букет цветов, коробку шоколада и комплект ползунков.
– Магазин товаров для матери и ребенка, новый, вы туда еще не наведались? Жаль, что в твоем детстве такой одежды не было – одни распашонки да пинетки. У нас это называлось «детское приданое». Может, позволишь мне войти?.. Так это и есть сквот, да? – уточнил он, протискиваясь по коридору среди велосипедов, по большей части сломанных, и картонных коробок.
(«О, я была радикалкой, даже анархисткой, – заявляла Виола годы спустя. – Жить в лондонском сквоте – чудесное было времечко», хотя на самом деле она постоянно мерзла, хандрила и томилась от одиночества, не говоря уже о том, что материнство связало ее по рукам и ногам.)
Тедди уехал домой обратным поездом и всю ночь не спал, беспокоясь и о своем единственном чаде, и о ее единственном чаде. Виола в свое время была прекрасной, просто идеальной дочуркой. Но в детстве все были прекрасны, подумал он. Даже Гитлер.
– Сельская коммуна? – переспросил Тедди, когда Виола рассказала ему о своих планах.
– Да. Совместное хозяйство. Попытки оградить себя от пагубного влияния капиталистической системы и найти новый образ жизни, – пела она с голоса Доминика. – И антиистеблишментаризм, – добавила она после паузы.
Это было самое длинное из всех известных ей слов. В университетские годы смысл его оставался для нее размытым. («Секта, что ли?» – удивился Тедди.)
– Обыватели – моральные и материальные банкроты. А мы живем плодами земли, – с гордостью вещала она.
– «Истинная свобода – там, где человеку обеспечены питание и безопасность, то есть в пользовании землей», – процитировал Тедди.
– Что-что?
(«Я, конечно, извиняюсь, – подумал Тедди, – но это проходят в школе».)
– Джерард Уинстенли, – пояснил он вслух. – «Истинные уравнители». «Копатели». Разве нет?
Ему оставалось только гадать, сколько еще всего не усвоила его дочь. Тедди всегда интриговали эти радикальные утопические течения вокруг гражданской войны, и он еще не решил, присоединился бы сам к одному из них или нет, живи он в те времена. «Смотри, как перевернут мир» («Это сетование, а не ликование», – подколола его Урсула много лет назад). Не исключено, что люди тогда точно так же разглагольствовали, не вникая в суть, как сейчас Виола. Молодежная организация «Киббо Кифт» – это их прямые наследники, предполагал Тедди.
– Мирное царство и все такое, – сказал он Виоле и настойчиво продолжал: – Жажда восстановления рая на земле. Милленаризм.
– А, вот ты о чем, – протянула она, услышав нечто знакомое. У кого-то на книжной полке она видела «Поиски миллениума» Нормана Кона; ее задевал объем знаний отца. – Мы заинтересованы в космическом эволюционном развитии, – беззаботно бросила Виола, не имея ни малейшего представления о смысле своих слов.
– Но тебе же никогда не нравилось жить в деревне, – удивился Тедди.
– Мне и сейчас не нравится, – ответила Виола.
