– А разве не любовью? – усомнился однажды Тедди.
– Ну разумеется, любовью, – небрежно бросила Нэнси. – Любовь превыше всего, но это абстракция, а цифры непреложны. Цифрами невозможно манипулировать.
Неправильный ответ, подумал Тедди. Ему казалось, что именно любовь непреложна и перевешивает все остальное. Так ли это? В его случае?
Поженились они еще в Челси осенью сорок пятого – просто зарегистрировали брак. На регистрации присутствовало только по одной сестре с каждой стороны: Урсула и Беа; они же выступили свидетельницами. Тедди был в военной форме, но без орденов, а Урсула выклянчила у Иззи (без объяснения причин) довоенное парижское платье, которое с помощью Беа немного переделала, чтобы смотрелось не столь вызывающе и больше отвечало суровым реалиям времени. Утром Беа съездила в Ковент-Гарден и купила несколько лохматых, ржавого цвета хризантем, из которых соорудила элегантный букет. Цветы идеально гармонировали с бежевым шелком французского платья. До войны Беа, самая художественная натура (Милли с негодованием отвергла бы такое мнение) из всех девочек Шоукросс, училась в Сент-Мартине. Про себя Тедди всегда называл их «девочками», хотя Уинни, самой старшей, уже стукнуло сорок.
Ни Тедди, ни Нэнси даже помыслить не могли о пышной свадьбе, когда еще слишком свежа была память о войне.
– Да и кто поведет меня к алтарю? – говорила Нэнси. – Без отца будет совсем не то.
Майор Шоукросс скончался – что ни для кого не стало неожиданностью – примерно за месяц до бракосочетания.
Тедди думал, что знает Нэнси (до войны он действительно ее знал), но теперь она не переставала его удивлять. Он воображал, что в браке они прилепятся друг к другу и станут – в туманном библейском смысле слова – одной плотью, но на деле постоянно ощущал, какие они разные, и нередко терял опору, когда рассчитывал… надеялся… что Нэнси поможет ему, напротив, укорениться.
О них с детства говорили «жених и невеста».
– Терпеть не могу это прозвище, – вспылила Нэнси накануне их скромной свадьбы.
Они сидели в дешевом, почти пустом пабе неподалеку от Пиккадилли; это заведение было выбрано по причине близости к колледжу, где они оба занимались на ускоренных педагогических курсах.
Учительство мыслилось ими как неотъемлемая часть оздоровления послевоенной жизни. Точнее, так мыслила Нэнси; Тедди просто соглашался, поскольку ничего лучшего придумать не сумел. Возвращаться в банковскую сферу, которая еще до войны встала ему поперек горла, он не планировал, а оставаться летчиком не мог. Военно-воздушным силам не требовались десятки, а возможно, и сотни мужчин, которые хотели бы продолжить службу и летать. Страна поставила на них крест. Они отдали ей все – и в одночасье остались не у дел. Ни о какой благодарности даже речи не было. В этих условиях преподавание выглядело не лучше и не хуже любого другого занятия. Поэзия, драматургия, классические романы – когда-то все это его влекло. А разжечь в себе искру прежнего интереса, чтобы передавать его другим, совсем не сложно, так ведь?
– Думаю, да, – с увлечением подхватила Нэнси. – Мир сейчас, как никогда, требует искусства. Оно может нас многому научить, когда люди бессильны это сделать.
– А математика?
– Нет, математика ничему научить не может. Она просто существует. Сама по себе.
Тедди не считал, что искусство («Искусство», беззвучно поправился он из уважения к матери) должно чему-то учить: оно должно радовать, успокаивать, возвышать, рождать понимание. (В сущности, «само по себе».) Для него дело когда-то обстояло именно так. Но Нэнси тяготела к дидактике.
