Шумная суета у входа могла означать только одно: возвращение Иззи. Сильви неохотно сменила меха на легкую вечернюю накидку, ради которой пожертвовали жизнью лишь трудолюбивые гусеницы шелкопряда.
Потом надела шляпку. Старомодная прическа лишала ее возможности носить популярные ныне аккуратные «менингитки», шлемики и береты, поэтому она до сих пор ходила в шляпке-капюшоне. Внезапно ей в палец впилась длинная серебряная шляпная булавка. (Можно ли шляпной булавкой убить человека? Или только ранить?) У Сильви вырвалось проклятие, отчего умытые, невинные личики ее детей на фотографии приобрели укоризненное выражение. Ничего удивительного, подумала она. Вскоре ей предстояло разменять пятый десяток, и эта перспектива вызывала у нее недовольство собой. («Еще большее недовольство», – подкусывал Хью.) Ей в спину дышала раздражительность, а впереди маячило безрассудство.
Она окинула себя последним критическим взглядом. Сойдет, подумалось ей, хотя останавливаться на таком суждении было совсем не обязательно. Вот уже два года они с ним не виделись. Сочтет ли он ее красавицей, как прежде? Ведь именно так он ее и называл. Есть ли в целом мире хоть одна женщина, равнодушная к такому обращению? Но Сильви не поддалась и сохранила свою честь. «Я замужняя женщина», – чинно повторяла она. «Тогда, радость моя, не нужно играть в эти игры, – говорил он. – Последствия могут слишком больно ударить по тебе… по нам обоим». От этих слов он смеялся, будто находя в них некую притягательность. В самом деле, она его поманила, а потом обнаружила, что зашла в тупик.
После долгого отсутствия – в интересах Империи его направили с важной миссией в одну из колониальных стран – он вернулся, жизнь Сильви стала утекать как вода у нее между пальцев, и охота к чопорности пропала напрочь.
Ее встретил необъятный букет колокольчиков.
– Ах, какая прелесть – колокольчики! – обратилась она к Тедди.
К своему мальчику. У нее было еще двое сыновей, но те как-то не считались. А дочери порой не столько вызывали нежность, сколько доставляли неприятности, с которыми приходилось разбираться. Из всех детей только один сжимал ее сердце в кулачке, грязноватом притом.
– Беги умойся перед чаем, милый, – сказала она Тедди. – Чем, интересно, ты занимался?
– Нам нужно было получше узнать друг друга, – сказала Иззи. – Замечательный мальчуган. А ты, между прочим, шикарно выглядишь, Сильви, и аромат такой, что веет за сотню ярдов. Прямо femme seduisante[3]. У тебя что-то намечается? Ну-ка, признавайся.
Сильви испепелила ее взглядом, но была избавлена от необходимости отвечать, потому что увидела грязные крокодиловые туфли и грязно-зеленую цепочку следов на дорогой ковровой дорожке в прихожей.
– Прочь! – потребовала она, подталкивая Иззи к порогу, и повторила: – Прочь!
– Чертовка, – проговорил себе под нос Хью, появившийся из своей «роптальни», когда Иззи уже бежала по тропинке. Повернувшись к Сильви, он заметил: – Прелестно выглядишь, дорогая.
Они услышали, как ожил двигатель принадлежащего Иззи «санбима», и автомобиль с душераздирающим ревом сорвался с места. Машина у нее летела, как у жабы по имени мистер Тоуд: стремительно и оглушительно.
– Рано или поздно она кого-нибудь задавит, – сказал Хью, образцовый водитель. – Кстати, я думал, у нее в карманах пусто. Каким же способом она изыскала средства на новую машину?
– Не самым пристойным, будь уверен, – ответила Сильви.
