И нестерпимая тоска,
Как бы холодная рука,
Сжимает сердце в нем ужасно…
«Возможно, что именно интерес к психологии ревности определил выбор этого текста для перевода» – предположил Лотман[80].
Иное соображение относительно причин возникновения перевода предлагает В. С. Непомнящий, сопоставивший перевод с элегией «Под небом голубым страны своей родной…», написанной, как явствует из даты, начертанной на рукописи рукой Пушкина, 29 июля 1826 года.
Непомнящий делает весьма убедительное предположение, что перевод и элегия являются откликом на одно и тоже событие – известие о смерти Амалии Ризнич, полученное Пушкиным 25 июля 1826 года:
«Сходство перевода – сделанного, в общем, с замечательной точностью – с элегией разительно, оно не могло не остаться незамеченным, но почти не осмыслено…
В сущности, элегия и перевод образуют единый контекст.
Необходимо подчеркнуть то, что, собственно, разумеется само собой, но при разборе стихов Пушкина часто забывается. Элегия, конечно, не могла быть написана сразу в момент известия о смерти; она не есть первая непосредственная реакция, она – рефлексия над реакцией, отделенная каким-то временем: не “отражение” испытанных чувств, а – постижение их. Вероятно, для этого и оказался нужен перевод, где описывается чужой – Орланда, – но сходный опыт…»[81]
Касаясь вопроса о датировке перевода, Непомнящий отмечает:
«Академическое собр. соч. (Н. В. Измайлов) датирует перевод “январем – июлем (?) 1826 г.” (См. III (2), 1126). Конечно, следует оставить только июль, даже конец июля, и избавиться от знака вопроса – то есть признать, что перевод мог быть сделан только после получения вести о смерти Амалии Ризнич»[82].
Признавая справедливость предложения Непомнящего датировать перевод концом июля, мы отдаем себе отчет в том, что такое признание влечет за собой далеко идущие последствия, ведь строфа III главы, как это отметил Лотман, также связана с переводом: она написана в одно время с ним или после него. Это должно означать, что работа над шестой главой романа (во всяком случае, со строфы III) началась также в конце июля, после получения известия о смерти Ризнич.
И значит, испытываемые Татьяной муки ревности являются отражением авторских чувств, обуревавших Пушкина в связи с получением известия о смерти бывшей возлюбленной, отражением нахлынувших на него с новой силой воспоминаний о ней, о приступах ревности, охватывавших его самого летом 1823 года в Одессе.
Подтверждение нашим рассуждениям находим в пропущенных строфах XV и XVI, дошедших до нас по копии В. Ф. Одоевского и опубликованных в 1887 году Я. К. Гротом. Строфы эти сопровождают описание мук ревности уже не Татьяны, а Ленского, но от того их биографический подтекст не становится менее явным:
XV
Да, да, ведь ревности припадки —
Болезнь, так точно как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй Бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж конечно без боязни
Взойдет на пламенный костер,
Иль шею склонит под топор.
XVI
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
