– Ничего… – зашептала Леся, перебирая его выпачканные во влажной грязи волосы. – Заживет и это, все заживает, весна наступает, капель сойдет… И все пройдет, слышишь?
Лежка сонно вздохнул и открыл глаза. Шаль надежно спрятала его пробуждение.
– Спи, – попросила Леся одними губами, Лежка опустил веки, замер, покорный.
Волчица подошла ближе, наклонилась, втянула влажный воздух, распробовала его. Под ее ногами в грубо сшитых кожаных ботинках без твердой подошвы земля почти не приминалась, будто на ней и не стояло чудище в звериной маске.
– Жить будет, – сказала она, обращаясь к Лесе, но взгляд на нее не подняла. – Только хилый он, не лесной. Зачем такой в пути?
У камня насмешливо фыркнула мертвая, но голос подать не решилась. Рядом с ней, пылая раскаленной злобой, топтался кабан, готовый в любой момент броситься и выдавить жизнь по медленной капле.
– А зачем тот, кто хочет тебя спасти? – спросила Леся, плотнее запахиваясь в шаль – от раскисшей земли тянуло могильным холодом.
– Чтобы он погиб за тебя при первом же удобном случае, – откликнулась мертвая.
Кабан хлопнул себя по колену и раскатисто захохотал. Эхо разнесло хохот по всему оврагу, затрещало по бурелому. В ответ коротко ухнуло, и кто-то выбрался к ним – низенький, округлый, весь в растрепанных перьях. В темноте сложно было разглядеть, пришиты ли те к куртке или на самом деле растут на существе, что двинулось к волчихе, гневно размахивая руками- крыльями.
– Сучий потрох!..
– Не кричи, – волчица подошла ближе, опустила руку на покатое плечо совы. – Ночь не кончена еще, не буди лихо.
– Так у вас еще и лихо припрятано?.. – начала было мертвая, но кабан двинулся к ней, утробно рыча, и та замолчала, сливаясь с камнем.
Леся осторожно убрала с колен голову Лежки, стянула шаль, устроила его поудобнее и только потом поднялась. Спешить ей было некуда, в плотной ночной хмари, среди сумасшедших, обряженных в дурацкие костюмы, она только и хотела дождаться утра, чтобы наконец увериться, что эти чудища – не чудища вовсе, а несчастные, потерявшие разум в чаще.
– Покажи ей ягоды, – мирно попросила волчица, что больше не скалилась, не грозилась разорвать их на части, и Леся почти успокоилась.
Она протянула раскрытую ладонь, рябина окончательно сморщилась, но продолжала алеть спелостью. Сова не пошевелилась, только задрожали кончики перьев, все-таки пришитых к тканой крутке, застегнутой на кожаные петельки.
– Видишь? Она принесла нам весточку… – Голос волчихи стал шепотом, робким, даже просящим. – Это рябинки, наши рябинки… Сестры наши по крови его.
– Молчи, – перебила ее сова. – Девка могла сорвать их где угодно.
– Да как же? Ты посмотри, свежие они, холодные с ночи, помялись только, пока тащили девку-то…
Сова покачала головой, от нее разносился прелый запах влажного пера и чего-то острого, опасного, дымного, как пепелище, оставленное огнем, что напился крови.
– Зря отвлекла только. – Посмотрела зло, сверкнула желтыми глазами, по лицу расходились волны то ли краски, то ли золы. – Принеси мне крови их. Как положено, так и принеси. Нечего тут гадать, нечего надеяться. Сами мы как-нибудь, без чужаков.
Нить ускользала. Что-то важное, почти случившееся, способное вывести Лесю прочь из чащи в мир, которому она принадлежит, пусть и не помнит его, вдруг задрожало и обернулось мороком. Сова уходила. Та, что была обряжена в дурацкие перья, приняла решение, и оно вдруг изменило все. Волчица зарычала, двинулся к мертвой кабан, даже олениха, спрятанная ветками бурелома, опасно наклонила голову, увенчанную рогами. Еще чуть, и они бросятся, истерзают, изорвут…
