– Стой! – крикнула Леся, бросилась за совой. – Стой, говорю! Рябина! Попробуй ее!
Сова нехотя обернулась, круглые глаза смотрели с раздражением.
– Ты свою рябинку узнáешь на вкус. Ведь узнаешь же? Вы же родичи…
Сова наклонила голову, прищурилась, мол, говори, говори, пока слушаю.
– Я клянусь, что видела их. Три деревца на склоне. Юные совсем, тонкокожие, сплелись стволами, ветвями обнялись… Они?
– Были когда-то… Давно. А потом не стало. – Она скрипуче потянулась, из рукава показалась пухлая женская ладошка. – Дай посмотрю.
Ягоды скатились из Лесиных пальцев. Сова поднесла их к лицу, шумно вдохнула, задержала дыхание, выдохнула медленно, будто смакуя. Покачала головой, зашуршали перья. Потом осторожно взяла мятую ягодку губами, раздавила, даже не поморщилась от горечи – напротив, блаженно прикрыла глаза. Без их желтого сияния стало легче дышать. Леся позволила себе пошевелиться, прогоняя стылую ломоту. Сова все стояла, зажмурившись, и никто не решался прервать ее молчание. Наконец она подняла тяжелые веки, зыркнула на Лесю, во взгляде больше не было ни злости, ни презрения, нечто иное теперь влажно блестело в нем. Интерес? Сомнение? Жажда познания?
– Заберем чужаков к себе, пусть Бобур решает, наша ли ягода или морок какой… – наконец решила она.
Дорожка из леса, готовая было оборваться, вновь запетляла под Лесиными ногами. Она послушно кивнула, попятилась к Лежке.
– Вставай. – И тот вскочил, покачнулся, но устоял на ногах.
У камня завозилась мертвая, ей хватило ума не спорить, слишком уж выразительно рычал кабан, топчущийся рядом с ней. Так они и пошли: впереди сова, ни слова больше не проронившая, за ней волчица, следом Леся, поддерживая на ходу ослабевшего Лежку, мертвая не отставала, подгоняемая тяжелой поступью кабана. А за кустами, в переплетении валежника, скользя между корягами бурелома, неотступно следовала за ними та, что несла на себе корону рогов, ей не принадлежащих.
Что за твари такие косматые пришли по их честь, Поляша поняла сразу. От зверя пахнет яростью, кровью, неизбывным голодом. От перевертыша – болью, пóтом, человеческим страхом и волчьей злобой. От них же пахло безумием. Воняло сильнее, чем гнилью от девки. Сильнее, чем смертью от самой Поляши.
Безумные, натянувшие звериные маски. Безумные, решившие, что это сделает их сильнее и мудрее. Безумные, жалкие в своих попытках обрести хоть что-то взамен утерянному.
– Не буди Лихо, – бросил один, а Поля с трудом сдержала хохот.
Что знал он про Лихо? Про седые космы, спускающиеся к самой земле, обвивающие костлявое тело – всё в соре, ветках и сухих птичьих косточках. Про длинные руки, слепо протянутые вперед, про жадные пальцы, ощупывающие все на пути своем, будто есть в них особая злая воля. Про высокий лоб, весь испещренный руслами морщин, и глаз, которым он увенчан. Как любая тварь бежит, прощается с жалким своим существованием, когда видит в темноте зрачка его – смерть, в пелене взгляда его – голод.
Лихо одноглазое идет по лесу, и бурелом скрипит под ним, и пахнет тленом, и пахнет страхом. Смертью пахнет. Встретит Лихо зверя – и не станет зверя. Встретит тварь болотную – и не станет твари. Встретит человека – высосет из него всю силу, всю память, все тепло, а пустую оболочку обгрызет до костей, а кости повесит на шею, будут они стучать на ходу, чтобы каждый слышал: то Лихо одноглазое идет, берегись его. Берегись.
