Братья Гракхи, внуки Сципиона - страница 4

Когда мой брат не вернулся из Рима в положенный срок (день свадьбы уже близился), но стали прибывать беглецы, которые рассказывали о происходящем в Городе ужасные вещи, отец спешно отправил на поиски брата двух наших самых преданных вольноотпущенников, дабы выяснить, что же случилось в Городе. Все мы надеялись, что брат мой, совсем молодой человек, не занимавший еще никаких должностей, не мог привлечь внимания Мария. К тому же семья наша не принимала участия в политических склоках, а отец в молодости занимал лишь должность военного трибуна во время битвы при Верцеллах[8], правда, в армии консула Лутация Катула, а не Мария. Беда в том, что отец был с Катулом в дружеских отношениях, и мой брат Публий должен был остановиться в доме у консуляра[9] во время поездки в Рим. Спустя шесть дней посланные на поиски вольноотпущенники вернулись с телом моего брата. Как выяснилось, Лутаций Катул, товарищ Мария по консульству, получивший вместе с ним триумф за победу над кимврами, был объявлен Марием врагом. Свою смерть несчастный Катул заслужил лишь тем, что посмел сочинить книгу, в которой приписывал себе, а не Марию, славу победы при Верцеллах. Друзья Катула из тех, что были вхожи к Марию, принялись просить за него перед обезумевшим от крови стариком. Но тот заявил совершенно безжалостно: «Он должен умереть». Катулу сообщили роковой ответ. Тогда он приказал насыпать в жаровню не прогоревшие угли с синими опасными огнями, заперся в комнате без окон и задохнулся от смертельного дыма. После самоубийства Катула мой брат спешно собрал вещи и решил бежать, хотя не ведал, найдется ли в Риме хотя бы один дом, где ему откроют двери и помогут укрыться. В те дни каждый боялся собственной тени. Но Публий не успел даже выйти на улицу. Рабы из охраны Мария ворвались в дом Катула, убили брата в атрии, а все, что было при нем, забрали себе. Домашние Катула спрятали тело убитого из жалости к его молодости, а потом отдали нашим людям, когда те приехали в Рим. Вольноотпущенники, что привезли тело брата, положили убитого на кушетку так, чтобы казалось, будто он спит. Плач стоял по всему дому – все домашние любили Публия за его веселый нрав и щедрость. Я плакал, видя, что брат страшно изуродован. Левая рука его была почти что отрублена, и чтобы она не отвалилась, ее пришили толстыми нитками. Щека глубоко порезана, другие раны разглядеть было невозможно – его тело не только натерли солью и бальзамическим составом, но и одели в длинную чуть ли не до щиколоток тунику, чтобы скрыть многочисленные раны. На погребальном костре его так густо укрыли ветвями кипарисов, что вечнозеленые ветви полностью скрыли тело.

После гибели моего брата семья наша как будто раскололась – отец уехал в новое поместье на озере, а я остался в старом доме. В письмах он сообщал о своих надеждах, что молодая жена подарит ему нового сына, но этого счастливого события до сих пор не произошло.

С братом я был куда ближе, чем с отцом, и неважно, что ушедший за Ахерон Публий был старше меня на девять лет. Со мной он становился снова ребенком и часами мог играть в детские игры, хотя уже надевал тогу взрослого гражданина, выходя из дома. Бывало, я вместе с близнецами Коры, моими ровесниками, домородными рабами[10], прятался в какой-нибудь дальней комнате, а брат находил нас и, размахивая деревянным мечом, театрально выпучив глаза и корча жуткие рожи, преследовал и выгонял в перистиль, где мы, отмахиваясь своим игрушечным оружием, принимали бой. В другой раз брат шепнул, что под навесом за домом спрятался Полифем, вчетвером мы кинулись в сражение со страшным чудовищем. А выяснилось, что там стояла большая глиняная бочка, только что привезенная от мастера и которую рабам надлежало осмолить, а мы расколотили ее в мелкие осколки.