Катон примолк. Он ведь тоже подумывал взять с собой Юлию, но решил не делать этого из-за откровенной опасности, которую представляла собой неспокойная провинция, где врагов у императора Клавдия пруд пруди. И если б Отон позволил своей жене ехать с ним, то, вероятно, она была бы в большей опасности, нежели оставшись в Риме. Или же трибун был одержим ревностью и не хотел оставлять жену в столице, где она была вольна заниматься тем, что у нее на уме…
Мысль неожиданно кольнула ревностью, взвихрились непрошеные сомнения, а с ними взволнованность насчет верности Юлии. Она ведь там вращается в аристократических кругах. Вокруг полно богатых, влиятельных щеголей, на которых можно положить глаз; с ее-то красотой она при желании может иметь предостаточно ухажеров. Эти мысли Катон прогнал чуть ли не силой, стыдясь и злясь на себя за такие сомнения. Раз уж на то пошло, он и сам вполне мог, используя возможности отлучки, ублажать себя в городках или в тех же палатках лагерных гетер, хотя компания, понятно, не столь изысканна и разнообразна. Но он супружеской верности не нарушил. А потому нужно верить, что и Юлия блюдет честь по отношению к нему. А как же иначе? Истязать себя подобными страхами – значит впадать в опасную иллюзорность. А это чревато небрежением и к себе и, что еще важнее, к людям под твоим началом.
Катон попытался как-то освободить ум: поел еще мяса, запил его глотком вина.
– Это все, что тебе известно насчет трибуна?
– Всё, – остро поглядел Гораций. – И вообще я не собиратель сплетен. Честно говоря, этим мой интерес к вновь прибывшему и его жене исчерпывается окончательно.
– Ну и ладно.
Однако префект этим не удовлетворился и окликнул через стол:
– Эй, центурион Макрон!
Тот поднял глаза.
– Ты, по-моему, служил с Катоном достаточно долго. Он всегда такой вездесуйный?
– Не понял?
– Ну, в смысле, всегда пытает вопросами?
Макрон гоготнул. На него уже начинало действовать вино: язык слегка заплетался.
– Тебе и половины этого не вынести. Если что-нибудь происходит, префект непременно желает дознаться до причины, как и почему. Я ему обычно говорю: мол, на то воля богов. Вот и все, что человеку отпущено знать. Так нет же, ему этого мало… У него ум грека.
– Да неужто? – заерзал на скамейке Гораций. – Ну, это смотря куда его могут завести утонченные греческие вкусы…
Макрон заливисто расхохотался.
– Уж в этом отношении он прям, как копье! И на это есть веская причина. Ты бы видел его жену… Первая красавица Рима!
Катон, нахмурившись, скрипнул зубами.
– Хватит, центурион. Вам понятно?
Резкий тон друга прорвался в затуманенную голову Макрона, и он виновато потупился.
– Прошу прощения, господин префект. Брякнул не по чину.
– Вот именно, – кивнул Катон. – И спасибо за то, что отдаете себе в этом отчет.
Над офицерами, что невольно заслышали эти колкости, повисла неловкая тишина, но она вскоре развеялась, и добродушно-непринужденный разговор возобновился. А вот между двумя друзьями настроение на весь остаток вечера оказалось подпорчено.
Когда со стола убирали последние блюда, а офицеры уже расходились, Катон подошел к младшему трибуну, отвечающему при штабе за снабжение.
– Гай Порций, позвольте слово наедине.
Молоденький круглолицый коротыш с копной курчавых волос отвернулся от своих товарищей-офицеров и туманно улыбнулся Катону.
– А? Вы, э-э… префект, кажется… обоза?
Катон смотрел холодным взглядом. Сам он за весь вечер выпил лишь одну чашу вина и ощущал себя абсолютно трезвым (возлияния он недолюбливал: мутное кружение в голове и уж тем более тошнотное недомогание наутро).
