Как только открылась дверь операционной, из темноты коридора ко мне выбежала зарёванная мать, и мы встретились глазами. От её взгляда никогда раньше не испытанным холодом сдавило в груди, а ноги предали, отказываясь идти. Я воочию представил себе, что было бы, вывези мы сейчас труп Саши. Из этого взгляда-гильотины родился мой кошмар наяву, омерзительными лапками заторопился за пазуху. Пролетели перед встревоженной памятью недавние дни и ночи, проведённые у собственного сына в детской реанимации, когда он чуть не погиб от сепсиса. Только теперь это было другое: ещё три часа назад я, врач, мог стать невольным убийцей её дочери. Её. Любимой. Дочери. Это было до того ясно ощутимо и физически непереносимо, что дальше я уже почти не слышал слов благодарности, не видел слёз облегчения – передо мной двигались фигуры и звучали приглушённо какие-то голоса.
Хуже всего, когда в работе начинается мандраж. Ожидание неудачи. Страх ошибки наползает, как гнусный оборотень в паутине из подвалов памяти. Скалится, превращаясь в позорный озноб, во влажные ладони от известия о смертельном осложнении на наркозе из другой клиники. Ждёшь неминуемого подтверждения закона парности у себя. А когда он внезапно настигает кого-то, малодушно успокаиваешься – хорошо, опять пронесло. Начинаешь «дуть на холодную воду», лишний раз перестраховываться, не доверять анализам, коллегам, пациентам. Всем. Самое пакостное – себе. Та работа, которую делал годами, сотни раз в срочном порядке днём и ночью, и чуть ли не с закрытыми глазами – теперь кажется сулящей кучу осложнений. Дома за рюмкой иногда хочется договориться с незваной трусостью, вспомнить тех, кого удалось спасти, реанимировать, выходить. По ночам внутренний, истощающий, никому не нужный монолог, в котором нет просвета, нет выхода разрушает привычные смыслы. Я менялся с коллегами операционными, консультациями и дежурствами, вызывал заведующего или кураторов кафедры, хотел уволиться – лишь бы не идти на наркозы у детей.
Спасли обстоятельства. Жизнь сложилась так, что пришлось уехать в другую страну, там я выбрал клинику, где дети появлялись только в роли посетителей. Занимался обезболиванием родов, о чём мечтал ещё в институте. И всё со временем стёрлось. Говорят: «Страху в глаза гляди, не смигни, а смигнёшь – пропадёшь…» Такой взгляд.
Коростелий страх
Старушка «Вольво» мчит по трассе. За рулём гонщик, так пояснил про водителя Кораблик. На вызовы по обезвреживанию неопознанных взрывных устройств их экипаж гоняет только с ним. Валя и её муж впечатались друг в друга на заднем сидении. Сколько же не видела их: Корабля и Валюшку, свидетелей давней истории некоммуникабельности чувств двух глупых, гордых людей.
Кораблик также мешковат, только лицом сер. После дежурства. Опять ночью в городе вскрыли «шутиху», и об этом не напишут в прайм-тайм. И вместо положенного сна едет на опознание тела пропавшего друга. Валюшка, как прежде, в роговых очках. Её клетчатой юбке сколько от Рождества Христова? Валюшкин муж, красавчик и редкостный зануда. Бабы за такими бегают, а тут, поди, вцепился в Вальку и в рот ей смотрит.
Про Гарика говорят скупо. Кто, когда видел в последний раз. Слово «последний» царапает горло больнее, чем могла представить. Его нет ни у «белой вдовы», ни у «чёрной», так весело Валюшка зовёт двух снох. «Чёрная» – покинутая. «Белая» – нынешняя – уехала на праздники в Украину. Пропал Гарик в начале праздников, накануне позвонив матери, что едет к ней картошку сажать. Господи, они ещё сажают картошку. Не приехал. Мать подняла тревогу. Неделя поисков. Завтра должна вернуться украинка. На работе на хорошем счету. Занимает, отдаёт. В командировку не направляли.
