В арабский двор меня просто не пустили. То есть, что он арабский, я понял, когда пожилая женщина властным жестом приказала мне: – Уходи!
Но в арабском туалете было почти так же чисто, как в еврейском. Чище, чем в Домодедовском аэропорту…
Я хотел посмотреть гробницу царя Давида. Но как туда попасть?
– Кто-нибудь говорит по-русски? – спросил я на все четыре стороны.
– А что вам надо? – ответили сразу с четырех сторон. И подробно и путано объяснили мне дорогу.
Конечно, я заблудился. Надо было снова спросить. Но улицы были пусты, и только по стене надо мной трудолюбиво семенила вереница замыленных японцев.
Японцы, куда не надо, не пойдут! – решил я, протискиваясь в неизвестную мне дверь. И попал в гробницу царя Давида!
Японцы оказались земляками – корейцами из Казахстана. Русскоязычный гид в лицах изображал кровавую схватку с Голиафом. Корейцы цокали языками, качали головами…
И, конечно, я, настырный, вмешался в обедню:
– А откуда известно, что это могила именно царя Давида?
– Откуда, откуда… – гид растер меня взглядом по стене. – Все знают! И деды наши знали!.. И прадеды!.. Три тысячи лет знали!
Ну, подумал я, твои-то деды знали, кто лежит в Мавзолее…
– А ты высокомерен! – произнес кто-то за спиной.
Я оглянулся – голос показался мне знакомым. Ну, конечно, это был он, все в том же балахоне и с тюрбаном на голове.
– Мошох-мехалей! – продолжал пророк. – Ты ходишь по этой земле, как посторонний! И мысли твои заражены насмешкой, как яблоко червоточиной. А ведь это они должны смотреть на тебя с высоты своей Земли – Земли Завета! Ты еще так далек от Тшувы!
– Далась тебе эта Тшува! – не выдержал я. – Я прилетел сюда не вспоминать грехи и не каяться!
– Петь и плясать, как царь Давид?
– Встретиться с родными и повидать страну!
– Да… Что тебе еще остается?
Что он ко мне пристал, думал я. Не хочу я копаться в себе! Не хочу вытаскивать на свет слабости, вспоминать которые стыдно и больно!..
– Вспоминай! Вспоминай! – настаивал пророк, растворяясь в толпе экскурсантов.
День словно потемнел. Исчезло настроение праздника, которое не оставляло меня с момента прилета. Вместо этого в голове снова зашелестели давно закрытые и как будто накрепко забытые страницы…
…Лишь только ветер затеплится синий,
Лишь только звезды блеснут в вышине,
Начинается час Ефросиний
(Может Галей, а может Аксиний),
На Можайку выходят оне.
И колышутся смутные тени
Юных спутников пламенных дев.
На асфальт преклоняют колени
И поют, от любви одурев:
«Я сегодня всю химию, Люся,
О тебе думал, глядя в окно
Думал, встречи с тобой не дождусь я
И струилась из глаз аш два о.
Пусть на химии я завалюся,
Пусть на физике я провалюсь,
Все равно я люблю тебе, Люся
(Может, Света, а может, Маруся),
Комсомольским билетом клянусь!».
…Можайка по вечерам была пустынна. Даже «топтуны» исчезали после проезда бериевской машины. А Сталин в те годы дальше «Ближней» дачи уже не ездил. И наше кунцевское шоссе превращалось в пахнущий асфальтом проспект любви… Взявшись за руки, брели по ней мои одноклассники. И тени их позли за ними, укорачиваясь до ближайшего фонаря, а потом росли, обгоняли, удлинялись, чтобы совсем раствориться в темноте… Лялик и Альбина… Виктор и Галя… Мирка и Аза… Алик и Люся… Мои друзья – без меня… Чего уж скрывать: девочки любили поверять мне свои сердечные тайны, но гулять по вечерам они шли с другими. У нас тогда это называлось «дружить». Советско-монастырское воспитание слово «любовь» оставляло «на потом»…
