– Даже если и так, – сказала его спутница. – Чехословакия так далека от Франции. Какая разница? – Она пожала плечами, так что ее меховая накидка слегка соскользнула с плеч.
«Какая разница? – Скиап почувствовала приступ паники. – Неужели я единственная, кто это видит? Кто что-то понимает? Нужно придумать путь к отступлению. Я должна знать, что смогу вывезти дочь из Франции, когда придет время. Нужны связи. Больше связей. Хороших связей. Аня может помочь с этим». Повинуясь импульсу, Скиап крепко обняла Аню, ее маленькая темноволосая голова едва доставала девушке до плеч.
Фон Динклаге, не улыбаясь, взял Аню за руку и увел ее. Он даже не взглянул на Скиап, и она знала почему. Два года назад он пришел в ее салон с одной из своих любовниц, и Скиап отказалась здороваться с ним, этим воплощением нацистской пропаганды. Учтивый и холодный, как московская зима, он был из тех людей, кто менял тему, как только поднимался еврейский вопрос, кто отказывался признавать наличие трудовых лагерей, которые Гитлер начал строить, едва взойдя на трон канцлера. Из-за вещей, которые он отстаивал, Скиап и отказалась приветствовать фон Динклаге, и это было большой ошибкой. Держи друзей близко, а врагов еще ближе.
Конечно, Коко видела все, это пренебрежение в глазах фон Динклаге, и была удовлетворена, заметив, что Скиапарелли была так же смущена, как и она. Их взгляды встретились, вспыхнули, и обе отвели глаза.
– К шпагоглотателю! – весело сказала Скиап сердитому Дали, который был зол на то, что последние несколько минут ему уделялось так мало внимания. – Пойдем быстрее, потому что как только моя дочь будет здесь, я не хочу, чтобы она знала, что я хожу смотреть на такие ужасы.
Скиап и Коко развернулись спиной друг к другу и ушли через разные выходы.
Следующие несколько дней мы с Чарли и Аней практически все время проводили вместе. Было в нашей веселости что-то вынужденное, и маленькая морщинка на лбу Чарли стала постоянным атрибутом. Мы с Алленом были счастливы вместе, в отличие от Чарли и Ани, которые метались между ссорами и отчаянием. Однако нам с Алленом не требовалось прятаться, лгать и притворяться.
Однажды днем, когда Чарли нужно было отправиться на очередную операцию, я повела Аню в Лувр, и мы сидели в задумчивом молчании перед «Моной Лизой», Аня изучала ее лицо, по-детски сложив руки на коленях, ее красный лак на ногтях перекликался с красными цветами дороги в пейзаже, ее голубое платье вторило синеве реки.
– У тебя такие же медно-карие глаза, как у нее, – сказала я ей.
– Скажи это Чарли. Он хотя бы посмеется. Боюсь, сейчас он делает это слишком редко. – Она встала, и ее каблуки застучали по паркетному полу. В ее сторону развернулись сразу несколько голов; охранник у двери небрежно пожал руку у запястья – тот самый парижский жест, являющийся эквивалентом посвистыванию. Она ничего не замечала, погруженная в собственные мысли.
Мы вышли на улицу, между зеленью садов Тюильри и оловянной Сеной.
– Я должна вернуться в Англию через пару дней, – сказала я.
Аня застыла, в ее глазах пробежала паника. Она взяла мои руки и прижала их к своей шее. Мы были похожи на двух персонажей сцены готовящегося убийства, настолько драматичным было выражение ее лица.
– Не уезжай, – попросила она. – Пожалуйста, Лили. Чарли намного счастливее, когда ты здесь. – Она опомнилась и отпустила мои руки, улыбнувшись одним уголком рта. – Да и что там делать в этой Англии? Париж же лучше, правда?
