Разведчики осмотрелись. Вокруг, по-прежнему, не было ни души. И снова, глядя на парящую над рекой и почти невесомую ротонду, Филипс отметил, с каким поразительным, почти невероятным для современного человека пониманием красоты неизвестный архитектор постарался вписать строение в окружающий пейзаж. Одних только знаний для этого было мало. Всё говорило о любви, что переполняла сердце мастера и заставляла его искать и найти ту единственную идеальную форму, которая могла наиболее точно передать его замысел. А ещё было необходимо смирение, без которого художник не смог бы найти меру присутствия своего творения в окружающем мире.
«Ну, вот, – с улыбкой подумал Филипс, – уже заговорил старыми поповскими словами „творение“, „смирение“, „любовь“. Но зато, как точно они всё объясняют! Например, ещё несколько минут назад я не мог понять, как люди, создавшие это, – капитан посмотрел на ротонду, – могли закончить этой безвкусицей, – он перевёл взгляд на видневшуюся за городским садом стену из серых, однотипных домов. А теперь, кажется, могу – они утратили чувство прекрасного! Отчего же? Не потому ли, что это чувство невозможно без меры, а знание меры присуще лишь смиренным – тем, кто не мыслит о себе многого и потому ощущает себя не Творцами и хозяевами мира, а лишь частью Творения. И когда затем это произошло, когда люди утратили смирение, то вместе с ним они также утратили и понимание подлинной красоты?».
Всё это было настолько ново и неожиданно, что у доктора даже перехватило дыхание. Однако мысль было уже не остановить. Как река, долгое время томившаяся подо льдом и, наконец, сорвавшая свои оковы, она неслась вдаль и ввысь, едва касаясь тонкой кромки леса, к тем холмам на горизонте и дальше, туда, где за снежной пеленой, казалось, скрывались ответы на самые сложные вопросы.
«Что это со мной? – удивлялся доктор. – Почему я не мог понять этого раньше? Нет, скажу иначе – почему никогда раньше я не думал об этом? Как давно я не мыслил, не думал так свободно! И какое это счастье мыслить! Даже не столько мыслить, сколько благодарить за эту возможность жить и любить! И откуда этот восторг? Неужели так пьянит меня этот воздух и этот простор, которому, кажется, нет конца?»
И тут мысль залетела настолько далеко, что доктор даже испугался. Он подумал: «Но, если смирение связано с мерой, а та, в свою очередь, с чувством прекрасного, то, как должна быть безобразна гордость! Как должно быть отвратительно стремление человека всё подогнать под себя, упорядочить по своим правилам и принципам, навязать свою волю другому человеку, людям, миру и даже Богу! И как страшен и мерзок тот абсолютный Порядок, который не в чём не знает меры, а, точнее, мерой всему считает самого себя. И как, должно быть, страшна и уродлива Империя, стремящаяся быть совершенным воплощением этого абсолютного Порядка, пытающаяся представить себя хранительницей „священного дара жизни“, а на самом деле ненавидящая настоящую жизнь и тех, кто верен ей?».
Эта мысль настолько ошеломила Филипса, что он не сразу заметил, как сын машет ему рукой, приглашая войти под свод ротонды. Подойдя ближе, капитан понял, что сын звал его неслучайно, и вскоре их миссию можно будет считать законченной, поскольку Рон обнаружил то, ради чего она была задумана.
Деревянные колонны были обшиты досками, которые, хотя и были мастерски подогнаны друг к другу, но трещин между ними избежать не удалось. Со временем, под воздействием дождя, ветра и солнца, трещины разошлись, и то там, то здесь из них виднелись миниатюрные, почти не заметные взгляду записки, напоминавшие рекламные объявления, что некогда торчали из каждой двери. Некоторые из них были предусмотрительно помещены в пластиковые пакеты, и, по всей видимости, не зря, потому что именно эти записки сохранились лучше других.
