Самая тихая скромная девочка в классе, самая незаметная во дворе – только шмыг-шмыг носом, кулачками натирая воспалённые глаза, да кап-кап прямо на усыпанное прыщами бледное пятно – лицо – предмет разочарования.
Гложет детское сердце чуждая недобрая мысль, как бы так всех напугать, назло всем умереть понарошку да посмотреть, как всё это тогда выйдет: в чёрном платье во гробу, с выточенным белым лицом, а вокруг пусть все охают-ахуют: как же так?! что случилось?! – у всех слёзы, слёзы… И главное – он в отчаянии, узнав, аж прыгнул головой об стенку – и побежал, побежал без оглядки – мучить себя за неё, бедную оскорблённую девочку, с которой он, сняв розовые очки, расправился так грубо и по-взрослому неестественно.
Сильнее защемило вдруг девичье сердце, выжимая из него остатки жгучих слёз, и нижняя губка, жалобно задрожав, потянулась вверх, подбородок некрасиво сморщив. Лицо серьёзным стало, как у надутого ребёнка, и, в глупом наивном порыве, порвав в мгновение картинку, распахнув окно – бросилась навстречу ворвавшемуся с улицы шуму.
– Вера-а! Кушать, солнце!
Летела как птица, как вольная гордая птица – упала как бревно. «Плюх!» – вульгарный раздался звук. Сбежались дети и взрослые заспешили, сзывая и других на ходу. Все, сгорая от любопытства и возмущения, смотрели, косясь с брезгливым видом, отворачиваясь от средь бело дня развернувшейся похабщины. И лишь дед на скамейке, наблюдавший полёт с начала до конца, мигом смекнул всё – и улыбался теперь расхлябанным беззубым ртом, в носу ковыряя гнутую перемычку.
Четырнадцатилетняя девочка упала с четырнадцатого этажа – и возлюбленный её, узнав, забыл о ней спустя двадцать две минуту, а гроб был закрытый – не видно было её красивого, холодного ко всему лица, да и вовсе не осталось от неё никакого лица.
Обычно, просыпаясь по утру, я не забывал подкормить своего хомячка, а то и полакомить дружка чем-нибудь вкусненьким. А сегодня забыл. И только скрылся я, опаздывая, за дверью, хомячок мой выглянул из коробки, потаращил глаза, пошкрябал лапками в пустом лотке и ни с чем уполз назад в норку – перебирать с досады старые запасы.
Вернувшись вечером домой, Хомочку я застал в тревожном состоянии. Вытаращив свои мышиные глаза-бусины, он встал на задние лапки, передние задрав к мордочке, будто собираясь меня нокаутировать, что само по себе не предвещало уже ничего доброго. К тому же, вспомнив утренний промах, я решил, что он стал последней каплей в чаше хомячьего терпенья, и готовился держать ответ.
– Что, проголодался?! – расплылся я в улыбке, как последняя сука. И несказанным стало моё удивление, когда хомяк ответил по-еврейски – вопросом на вопрос:
– Нет, а ты сам как думаешь, голова?! Весь день шляешься, а мне только и дело, что колесо это долбаное крутить, да и не жрамши вдобавок?!
– Но у тебя же есть запасы? – с наивной находчивостью напомнил я – и тут же догадался, плюхнувшись на пол, что вот и всё: мы наконец сошли с ума. Я и мой хомячок – теперь мы оба сумасшедшие.
Но Хомка совсем не склонен был шутить, к тому же снова задавался, то есть, не удостоив ответом, задал вопрос:
– Ну, ты чё там усох-то?! Думаешь, снится всё? Щипнуть разочек?
– А ну-ка, давай! – решился я (вдруг поможет) – и запустил руку к злостному животному, тотчас прокусившему мне палец. – Ау! Ёшь!
– Ну как, чуешь?! – спросил Хома.
