Приближается день моего рождения. Решил устроить его в субботу 16-го. Это решено большинством голосов. Подробности напишу в воскресенье. Сейчас отправляюсь с Сашей в театр на «Яд»19.
Теперь уже не бурно, а тихо, упорно и покорно жду свою родную девочку и целую, как при прощании перед расставанием надолго.
Сашка заработал 126 рублей и потянул всех в бар. Пошли втроем с Карлушей Гаккелем20. Потом подтянулись другие, чьих лиц Иса не запомнил. На дворе 13 января, среда. Мороз трещит, приближается день рожденья. Но Иса скромен теперь как послушник и, кроме сосисок и пива, ничего в баре не употреблял. Надо написать Асе о вчерашнем «Яде», от которого Иска в диком телячьем восторге. Пьеса «с культурной порнографией», как написали в какой-то газетенке, очень хороша, а Вольф-Израэль покорила Исино сердце: страшно нравилась ему весь спектакль, а после он только об одном и бредил – заявиться к ней в гримерку и рухнуть на колени.
Впервые за время отсутствия Аси Исаак был безоговорочно счастлив и первый же испугался этого. То ли того, что позволил себе испытать радость помимо роковой возлюбленной, пусть и в придуманном искусственном мире, то ли, что теперь так мало радуется: день да ночь – сутки прочь.
Подходит день рожденья. Почти всех знакомых пригласил Иса на празднование. Может быть, это встряхнет его? Встряхнет ли?
Целый день был в хорошем настроении, а вот вечером грызло без конца невысказываемое, неведомое, не давая возможности одуматься и хоть чем-нибудь отвлечь мысли, которые подобрались одна к одной – все об Асе. И даже сейчас, уминая сосиску в баре, он не может совладать с собой – думает о многом, хорошем, плохом и чувствует свою девочку близко-близко, и стонет, и ставит со стуком на стол кружку с желтым пивом.
– Он болен, Карлуша?
– Он болен, Саша.
– Я хочу чувствовать и видеть тебя так, как это было прежде, помнишь?
– Он сейчас с кем разговаривает?
– Он сейчас пьян, но, видимо, с Асей.
– Чтоб я мог чувствовать твое дыхание и всю тебя. Горячую, и нежную, и требовательную, и понятную.
– Утешься, Иса, когда-нибудь, когда безумие твое пройдет, ты снимешь о своей любви кинокартину «Воровка сердец» и прославишься.
– Это не безумие, и оно не пройдет! – уверенно мычит Иса. – Любить по-прежнему, любить до одурения. Я не то говорю… Не то, что хочу, надо гораздо сильнее, я же ведь не могу обо всем говорить и писать. Я не умею.
– Иса, – Гаккель шлепает его по щеке, – Иса, очнись.
Иса капает на друзей коротким мутным взглядом и снова уходит в себя. Нужно стать бешеным, нужно дойти в любви до точки, после которой либо пан, либо пропал. Он перестал перечитывать свои письма перед тем, как послать их Асе – было страшно начать стесняться своих чувств. Страшно остановиться и сказать себе: «Дурак, о таких вещах не пишут!»
Открытка была яркой. На ней трое пьяниц, двое подпирают друг друга, третий, которому не хватило дружеского участия, присел на бревно. Карандашом было приписано Асенькиным почерком с нахально вздымающимися палочками от «р» и кокетливыми лепестками от начального крючка «л» и «м»:
15/I 1926 г.
Ревель
Карлуша, Саша, Иса, не возвращаетесь ли вы и теперь, святая троица, домой в таком виде? Ведь меня – вашей начальницы, нет. Вы можете себя вести как угодно! После Нового года, верно, еще продолжаете пьянствовать. Пишите, мальчики! Я получаю много удовольствия от ваших писем.
