– И тебе. Горемычная…
Единственное окошко только после долгих уговоров поддалось, и я его смогла приоткрыть. Совсем щёлочку, но даже её было достаточно, чтобы отправить самолётик в ночной полёт.
«Хочу домой», – я произнесла про себя своё самое заветное желание.
Внезапный порыв ветра в тихой ночи вырвал самолётик из моих руках и унёс куда-то далеко-далеко. Возможно, в мой родной мир. Ах, если бы только завтра я проснулась у себя! Я бы обязательно сразу же позвонила Аньке, чтобы всё ей объяснить. Как бы она удивилась, узнав, что её волшебство сработало. И я бы строго-настрого запретила ей самой с ним баловаться – мало ли куда мою бравую подругу занесёт с её-то бредовыми и порой нелегальными желаниями!
Тусклого звёздного света из маленького окошка не хватало, чтобы разглядеть то, что находилось в сарайчике, но я и так всё запомнила, когда днём открывала его. Вот как раз здесь около двери было достаточно места для сна. Подушкой мне должен был послужить дырявый мешок, набитый соломой, а одеялом – дырявая же рогожа. И хотя ночь выдалась тёплая, меня забила дрожь, а босые ступни заледенели. Я свернулась калачиком, обняв колени руками, и закрыла глаза, но сон даже близко ко мне не подошёл.
Раз – овечка, два…
Где-то кто-то заскрёбся. Мышей и крыс я не боялась, но звук меня потревожил.
Семь – овечка, восемь…
Неподалёку ухнула сова.
Двадцать пять – Сеня – баран, двадцать шесть…
В лесу затрещала ветка.
– Да ё-моё! – Я резко села.
В детстве, когда мне не спалось, бабушка подогревала для меня молочко и обязательно добавляла ложечку мёда. Позднее я стала и сама так делать. Увы, сейчас ни молока, ни мёда у меня не было. Зато была ворчливая, но милая кобыла.
Я вышла на улицу, и у меня дух захватило от невероятной красоты. За годы городской жизни я успела позабыть, что такое ночи на природе. Когда вернусь домой, обязательно с Анькой отправимся в поход! Ой, точно… У нас же сейчас зима… Придётся дождаться мая.
До конюшни было всего ничего, и я быстро добралась.
– Мора?.. – тихонько позвала я.
– Мм?..
– Ты спишь?
– Мм?.. Чего тебе, горемычная?
– Можно к тебе? – попросилась я, прижимая к груди ветхое покрывало.
Лошадь подняла сонную голову и уставилась на меня.
– Не спится?
Я кивнула:
– Ага.
– Реветь не будешь?
– Не буду…
– Тогда ложись.
Мора прикрыла глаза, а я устроилась около её шелковистого бока. Теплота лошадиного тела и мерное дыхание успокоили меня, но сон всё равно не шёл. Когда-то я долго не могла привыкнуть к городской жизни из-за непрекращающегося шума. А потом я с ним сжилась, и уже не представляла себе иные ночи. Окно моё выходило на оживлённую улицу, и последний год я прекрасно засыпала под завывание сирен, визг тормозов, выкрики прохожих, шуршание колёс и отборный мат соседа дяди Виталика, которого тётя Груня не пускала домой.
Сейчас же я смотрела в невероятное бриллиантовое небо и не могла наглядеться. Драгоценная россыпь завораживала меня, тихий шелест листвы ласкал мой слух, грудь наполнялась свежим, напоенным ароматом летних трав, воздухом, а мысли прояснились. Мне больше не было страшно, но непонятная печаль поселилась в моём сердце. И тоска, глубокая тоска по дому.
Вот только тосковала я отнюдь не по маленькой съёмной квартирке, где провела последние три года. Единственным настоящим домом я всегда считала бабушкин. Она забрала меня у отчима сразу же, как сбежала мама. Не скажу, что тот был очень уж против. Только раз в месяц наведывался к нам, чтобы потребовать денег, мол, за то, что я носила его фамилию и для органов опеки была «при родителе». Бабушке моей по возрасту меня бы не отдали, ведь ей уже было семьдесят, когда я родилась. Когда мне исполнилась шестнадцать, она серьёзно заболела и почти не вставала с постели. Тогда и настал мой черёд заботиться о ней. Два года она крепилась как могла, всегда одаривая меня своей улыбкой, своей безграничной любовью. И умерла на следующий день после моего восемнадцатилетия. Чтобы меня даже ненадолго не отправили в детдом.
