– Знаю я вас, из молодых да ранних! – фыркнула соседка. – Имейте в виду: чуть что – я к отцу!
– Что – к отцу? К отцу? Мы совершеннолетние! – вдогонку уходящей соседке сказала Люба.
– Дался ей отец! – хмуро сказала Вера.
Пришедший вытаскивает две бутылки портвейна.
– Стаканы дай, Люб! Вер!
– Еще чего? Забирай! Здесь не распивочная, – отрезала Люба.
– Да брось, Люб, Вер, чё? – бубнит Генка.
– Да пусть его, – примиряюще говорит Вера, – пусть! – И ставит на стол стакан.
– Разляжется потом, не вытолкаешь, – буркнула Люба.
– Да я на полу, хошь, на коврике, Вер, ляжь со мной на коврике, а? – полушутил он.
– А чего Куцый не пришел? – поинтересовалась Люба.
– А чё тебе Куцый? Я не хуже, всё при мне! – ёрничает Генка.
– Эт ты такой храбрый, пока Куцего нет, – поджимает губки Люба.
– Да что ж он, с двумя зараз? – изумляется Генка.
– А хоть бы и так, не твое дело, – неожиданно сердится Вера.
Но стаканов на столе уже три. Генка заглатывает как удав. Девочки тянут лениво, потихоньку.
– И как вас мать различает? – спросил Генка. – Похожи вы, аж жуть.
– Умерла мать. Она различала. А отец путает, – отвечает Вера.
– Бантики разные вязали, – дополнила Люба.
– А куда? – шутит Генка.
– А туда! – довольно гнусно кривляясь, смеется Люба.
…А, пришли, – встречает сестричек Серж, – раздевайтесь, прошу вас!
Он как-то преувеличенно любезно снимает с них жалкие пальтишки.
– Прошу вас! – распахивает дверь в большую комнату, как и в прошлый раз заставленную по одной стене щитами. Щит с юношей отъехал в сторону, в центре – их крупные портреты. Они не сразу это поняли. Остановились, остолбенело уставившись.
– Мы? – спросила хрипло одна.
– Мы? – повторила другая.
Слезы хлынули у Любы из глаз. Она забилась в угол, затряслась в плаче.
– Мадемуазель, что с вами? – растерянно спросил Серж.
– Нет, нет! – всхлипывала Люба.
Вера стояла возле фотографий и грызла ноготь большого пальца. Фотографии были прекрасны. Одна анфас, вторая в профиль, немного совмещенные лица. Тонкие шеи, маленький рот приоткрыт, и блестят атласно два детских зуба. А на другой – почти всё вытравлено, только графическая линия, абрис удивительного лица. И ещё… И ещё…
Серж казался страшно довольным. Он гордился своей работой, эффект – и слезы, и столбняк – был ему чрезвычайно приятен.
– Вот такие пробы! – улыбнулся он. – Ну что, будете работать? Я буду вас звать Любочки, чтоб не путаться! Ну как, Любочки? Вот так, девочки, вот так, мои мышки! Ну, работаем? Почему мы молчим?
– А мы правда такие? – спросила Люба.
– Вы можете стать такими. Женщинами от кутюр, и даже больше того. Но! – Он поднял свой длинный палец. – Если будете работать как африканские рабы! Бросайте к черту ваше ПТУ. Если вам надо будет работать, я сам вас устрою в пошивку, в театр. Поняла, Любочка? – обратился он к Вере.
– Я Вера, – поправила она.
– Я сказал, вы Любочки. Любочки, и всё. Поняла?
Вера кивнула.
– У вас природные данные, а все остальное в стиле строится извне, с поверхности, вот так возникает подлинная линия: давление изнутри, давление извне и выстраивается… – Он говорит это не им, а обращаясь к юноше на щите, к портретам сестричек, ведя пальцем вдоль щеки фотоизображения. А потом перевел взгляд на девочек и стал сухим, деловым.
– Как я понял, вы живете одни? Вам никто мешать не будет? – спросил он.
– Матери нет, отец – он у жены живет, у него семья другая, – получил ответ.
