– Убирайтесь! Убирайтесь!
Оторопевшие гости попятились к двери. Людка разъярилась:
– Ах, так? Пожалеете ещё! Ой, пожалеете!
– Проваливайте! Все проваливайте! До свиданьица! Приветик!
Гости ушли, а хозяйки не могут успокоиться; прогнав гостей, они изгоняют теперь и самый дух своей прежней жизни.
– Скатертью дорога! – кричит Люба зло и весело. Никому кричит.
– Катитесь колбаской! – подхватывает Вера.
– К чёрту! К чёрту всё! – Люба сгребает со стола стаканы, пустые бутылки, обрывки газет, остатки еды. Куча растет. В нее летят картинки со стен, старые тетради, фарфоровые статуэтки собаки и петуха. Даже фотография матери, висящая в рамке на стене, летит в кучу.
– И занавески! – кричит Люба. – Занавески эти дурацкие!
Рванула занавески с окон. Они не поддались сразу, отлетели вместе с карнизом.
– И обои! – подхватила Вера и схватила за слегка отошедшую от стены полосу. Полоса съехала вниз.
И всё, что оказалось под силу, было сброшено, сдернуто, сломано, опрокинуто.
– Бритва! – закричала Вера. – Где бритва?
И бросилась на поиски.
Через мгновенье она принесла откуда-то помазок, бритву, стакан с водой и сбрила брови. Тоненькая кровавая полоска пролегла через бровь.
– И я! И я! – визжала Люба от нетерпения.
Сбрила. Зализала Вере кровь на порезанной брови.
И запрыгали на куче хлама, как два бесенка, крича:
– К черту! К черту! Новая жизнь!
Хрустят черепки битых чашек и рюмок.
…Девочки – перед Сержем. Их разделяет небольшой столик. На столике коробка грима, круглое зеркальце на подставке. Бровей у девочек нет, краски тоже. Несколько листов бумаги, на которых тушью нарисованы женские лица. Серж ищет грим.
– Ну хорошо, – произносит Серж, – рисуем брови.
Он хмыкает, напевает, кладет тени, перекрывает. Когда доходит до губ, говорит:
– Посмотри-ка у Бёрдслея. Я уверен, что это его открытие – более темная верхняя губа и опущенный вниз уголок рта, впечатление надменности и очень холодной чувственности…
Люба заглядывает в зеркало – на неё смотрит странное лицо. Грим лежит только на одной его половине. То же и у Веры.
– Это надо зафиксировать, – говорит Серж и устанавливает свет. Он доволен и разговорчив. – У вас очень хорошие веки, без единой складочки, плотно прилегают к глазному яблоку, а само глазное яблоко очень выпуклое. Чтобы это подчеркнуть, вы кладете тень на веко довольно высоко, а потом проводите темно-серым или даже черным резкую границу, а выше кроете белым. То есть не чисто белым, светлым. Это очень грубый театральный грим, я закажу; мне привезут хороший. А сейчас это будет наша маленькая игра.
Он что-то подправил в лицах и, достав камеру, сделал несколько снимков.
– Ну хорошо, – говорит Серж, – на сегодня мы с этим закончим. А вам дам вот такую работу. Надо чулан разобрать, я туда лет пять не заглядывал. Возьмите стремянку в коридоре и всё оттуда вытащите, потом меня позовете. Когда пол там вымоете, назад всё складывать вместе будем. Чтоб я знал, где что стоит. Понятно?
– Понятно, – кивнули девочки.
– Вы голодные? В холодильнике сыр, колбаса, масло…
Зашумела вода, хлопнула дверца холодильника, Вера вошла в комнату с бутербродами. Целую кучу кривых толстых бутербродов настрогала. Серж смотрит из глубины комнаты насмешливо.
– Детка, забери свои бутерброды, я сам сделаю…
И вот они уже сидят за столом. Девочки скованны. Серж разглагольствует:
– Вы можете натрескаться на кухне капустой с кашей, это никого не волнует, но за столом женщины вашего типа вообще не едят. У них, понимаете, аппетита нет… Ну, ломтик сыра, глоток вина… кусочек пирожного… да, глоточек, щепотка, чуть-чуть… Но только самого лучшего… Сами посудите, ну? Могут ли такие изысканные женщины набивать рот селедкой с луком? Они созданы для любви… нет, для обожания! Вот так, Любочка, ты делаешь мне одолжение. Исключительно чтобы доставить мне удовольствие, ты съешь этот крохотный бутерброд. Лениво и без всякого удовольствия. И всё – только самое лучшее.
