– Петька.
– Чё?
– Я думаю, это не Беляк.
– А кто тогда?
– Басмач.
– Если Басмача поймать, то звезду дадут?
– Сразу две! Басмачи, они, знаешь, какие злые…
Если Басмач – то в полосатом ватном халате и с саблей, а на голове намотано полотенце, как у женщин после ванны. Ходит усмехается. Рожа чёрная. Потная. Зубы сверкают. Бородка клинышком. А зовут Абдулла.
– Василь Иваныч, чё там он делает?
– Стоит.
– И всё?
– Не-е-е, щас саблю достал.
– Дай мне-то позырить!
– Тихо! Я сказал, не лезь! Восток – дело тонкое.
Понятно, Руслик сам хочет его поймать. А может, врёт.
– Всё, – сипит мне в ухо, – за мной!
Мы, как два червя, выползаем из-за угла. По траве босиком идёт Любка. Она старше нас на девять лет. Щека её розовеет, как свежее сало на срезе. Рот полуоткрыт, а глаза тупые и сонные. Толстая коса свешивается на здоровую спину. Подол простого сарафана колышется, путаясь вокруг крепких белых икр. Любка – дура.
– Басмач где?
– Ушёл уже. Она его спугнула.
А я и говорю Русле:
– Давай тогда Любку обзывать, а она будет за нами гоняться.
А он:
– Поймает…
– Не ссы, – говорю, – не поймает. Спорнём, что я её саблей огрею между лопаток?
И тогда я беру его саблю, подбегаю к Любке сзади и с размаху – тресь по толстой дородной спине! Она вздрагивает, как кобыла, когда её укусит слепень, и оборачивается. А я загорланил, и что-то звонко лопалось у меня в груди, и слюни клокотали в горле, а потом слетали с губ пузыриками:
– Любка-Любка – колбаса,
На верёвочке – оса,
А оса шевелится,
Любка скоро женится!
Она-то и говорит:
– Д-д-дурак. Я н-не-е-е женюсь, а з-з-замуж выйду.
Голос у неё подвывающий. А когда говорит, то на шее натягиваются сухожилия.
– Сама дура.
Любка сорвала сочный стебель крапивы и сделала несколько тяжёлых шагов в мою сторону. Я отбежал.
– Жиромясокомбинатпромсосискалимонад! – орал Русля, и оба мы кружили вокруг неё.
Но Любка не погналась за нами, а злобно прошипела:
– П-п-пусть вас Бог п-п-покарает!
Страшно стало. Внутри что-то ёкнуло, и я облился холодным потом.
Бога нет. А всё равно страшно. Конечно, нет. Где он тогда? Если на небе сидит, то почему Гагарин его не видел?
– А Бога н-нет.
– Есть, – пугает Любка.
– Ну и где?
– На небе.
– Ха… Почему тогда Гагарин его не видел?
Тут-то она меня и поймала.
– Пусти, дура! Очки сломаешь.
Больно же крапивой по голым ногам! Как кипятком ошпаривает ляжки. Пусти. Упираюсь кулаками ей в грудь. Утыкаюсь носом в шершавую ткань сарафана. Кусаюсь. Сладковатый запах немытых подмышек. Жарко и обидно до слёз. А не хочется, чтоб отпустила.
– Двинь ей, Миха! – где-то за тридевять земель кричит Руслик.
Я пнул Любку в мягкий живот и отбежал к Руслику. Горячий солёный пот течёт. Вихры дыбом. Мутно всё. Очки остались лежать в траве. На ногах водянистые волдыри. Но я доволен.
– Любка ду-у-ра! – издевательски кричу ей вслед.
Мягкое у ней под сарафаном.
Я и говорю:
– У ней там такие дойки жирные.
Руслику было немного завидно, что это меня Любка отстегала крапивой, и он крикнул:
– А у Любки дойки отросли! Дойная коро-о-ова, коро-о-ова!
Любка степенно удалялась, лишая нас удовольствия отравлять ей жизнь.
Она ушла, и стало скучно. Я подобрал очки, и мы пошли дальше играть в Чапаева.
– Вон, мамка твоя в хлебный пошла, – сказал Руслик.
Я узнал маму. Её платье в горошек. Спина удалялась.
– Бегом, прячемся! – говорю.
Мы прижимаемся к дому, и он скрывает нас своей тенью.
– Меня могут загнать, – говорю я Русле.
