– А-а-а… – Он понимающе кивает.
Мама ушла.
А Руслик нашёл пустую бутылку.
Давай, – говорит, – балдеть.
– Балдеть – это плохое слово. Мама говорит: только коровы балдеют, когда им быка приводят.
– Зачем?
– Не знаю зачем… – Я пожал плечами.
– Не-е-е… – Руслик махнул рукой. – Балдеть – эт-то не то.
– А что?
Руслик поднял с земли растоптанный окурок и сделал вид, что затягивается. Сам глаза прижмурил. Лицо светится счастливой улыбкой. Он раздумчиво вздохнул. Помолчал. Да и пропел:
– Давай закурим, товарищ фронтовой, давай закурим, товарищ мой.
Он сделал вид, что отхлебнул из горлышка. Крякнул и протянул мне бутылку.
– На, много не пей, а то будешь рыгать.
– Чего-о-о?
– Рыгать, говорю, будешь.
– Стошнит, что ли?
– Но.
Не люблю, когда тошнит. Коленки тогда слабые. Меня тошнит в автобусе, когда пахнет бензином. А ещё говорят: рвёт.
– У нас в деревне есть Колька-дурачок, – говорит Руслик, – он сено ест.
– И чё?
– Ну, нажрётся сена и рыгает.
– А-а-а.
– Ты пей-пей. Если немного, то можно прибалдеть.
Я осторожно ощупываю губами горлышко бутылки. Противный вкус. Не то бензин, не то резина.
А Руслик меня обнял и уткнулся носом в плечо. Слюни потекли по подбородку. Неожиданно он отскочил и пошёл вприсядку, потом вытянулся на цыпочки и козлячьим голоском запел:
Захожу я в ресторан,
Там сидит мадам,
Поднимает юбочку,
Что я вижу там?
Посредине дырочка,
По краям пушок —
Это называется
женский петушок!
Я лопнул от смеха, упал на землю и покатился. А Руслик смешной. Он повалился на бок и громко захрапел.
– Русля…
Он лягнул меня ногой.
– Не мешай спать, а-а-ау, завтра ещё беляков громить. Спи лучше, Петька.
А я упал рядом с ним на землю и тоже захрапел. На земле сыро, а у Русли позвоночник твёрдый. Поспали. Потом Чапаев встал, и Петька тоже, и они пошли в парк. Парк за домом. Мама говорит, чтоб мы не ходили, но мы всё равно ходим. Там есть берёза, у которой на стволе вздулся огромный чёрный шар. Это болезнь. А бабы говорят, что ночью в парке между берёзок ходят покойники. Я не знаю, кто такие покойники, но их надо бояться. Может, это преступники.
– Хэндэ хох! – крикнули сзади и воткнули в спину дуло автомата. И я повернулся. Это был мальчик. Он целился в нас с Руслей. А Русля бы ему двинул, потому что он сильный, но почему-то не стал. А я не умею драться. Зато я умный и хитрый. А хитрый всегда в драке сильного победит. Мальчик был черномазый. Я подумал, что он цыган. Глаза, как косточки от слив, большие выпуклые, а зрачки черные с синим. У него в носу, в углублении, уютно свернулась зелёная козявка, похожая на жирную гусеницу. Продолжая держать нас на мушке, он засунул в нос грязный палец с чёрным обломанным ногтем, вытащил козявку и съел. По телевизору показывали, как туземцы едят гусениц. Я тоже иногда ем сопли, но когда никто не видит. На вкус они солёные. А гусеницу я бы не смог съесть. Хотя на спор за сто миллионов рублей, может, и съел бы.
– Шнеля, шнеля! – покрикивал цыган, подталкивая нас с Руслей дулом автомата. Мне стало страшно. Цыгане детей воруют. Почему Русля ему не двинет?
А Русля сказал:
– Миха, нас взяли в плен. Притворяйся, что мы с ними заодно.
А я сказал:
– Хорошо. – И подумал: – За какое одно?
Цыган привёл нас вглубь парка, где у костра на корточках сидело ещё несколько таких же черномазых. От костра вверх тянулась липкая чёрная струйка дыма. Воняло палёной резиной. Один мальчик держал над огнём палку, обмотанную целлофаном, с которой вниз срывались капли шипящего пламени.
