Эрвин спал спокойно, а под утро даже летал во сне. Такого с ним не бывало давно, обычно ему приходилось от кого-то убегать, чаще всего в поезде, мчась через тамбуры из одного вагона в другой, или даже лазая по крышам. Иногда он во сне видел шахту, лиловые своды, под которыми трудились люди в серых балахонах. Сцена была похожа на ту, что ему самому пришлось пережить, только еще красивее и еще страшнее, рабочие действовали в строгом ритме, как машины. Но сегодня все переменилось, он летал над Таллином, летал, словно плавал брассом, толкая себя ногами вперед и гребя руками, опасаясь только, как бы не столкнуться с телевизионной башней.
Вдруг он понял, что во сне у него было две ноги, и на секунду его затопила отчаянная надежда, которая, увы, погасла, как только он окончательно проснулся.
– Не унывай, – утешил он себя, – чудо ведь, что ты вообще жив.
Без помощи друзей он наверняка был бы мертв уже пятнадцать лет, его силы были на исходе, когда однажды вечером в бараке Латинист сообщил новость – сменился начальник лагеря, и новый ищет партнера по шахматам.
– Ты не играешь? – спросил он Эрвина.
– Немного, но я выбираю, с кем.
После этой реплики Латинист прямо накинулся на него.
– Ты, чертов эгоист, думаешь только о своей воображаемой чести! Тебе наплевать на то, что твои друзья в любой момент могут отдать концы. Начальник лагеря тоже человек, кто знает, как именно он попал на эту грязную должность, может, у него не было выбора. Если б он был полным кретином, то он в шахматы вовсе не играл бы, я, например, по сей день не понял, кто там король и кто королева («Ферзь», – поправил Эрвин машинально). И поскольку он вряд ли кретин, то можно надеяться, что он будет с такой ценной персоной, как партнер по шахматам, обращаться нежно, как с любовницей, вызволит его из шахты и назначит, например, культоргом. А культорг, ребята – настолько влиятельная должность, что позволяет немало сделать для друзей… Но разве наш Буридан пойдет на такое унижение, он скорее даст друзьям подохнуть, чем сядет играть в шахматы с приспешником товарища Джугашвили.
Эрвину стало неловко, и хоть он прекрасно понимал, что речь о спасении друзей – лишь маскировка, под которой Латинист прятал заботу о нем, он дал себя уговорить. Все вышло так, как Латинист предвидел: начальник оказался вполне человечным человеком (любопытная, но оправданная тавтология, если учесть, что человечных людей не так уж много), он действительно сделал Эрвина культоргом, и когда здоровье Майора пошатнулось, Эрвину удалось вытащить его из шахты и запихнуть в театральный кружок, а потом лично душить друга своими длинными пальцами, потому что женщин в лагере не было, а без Дездемоны «Отелло» не поставишь.
Уход из шахты был первым из длинной череды чудес, благодаря которым он выбрался из лагеря, сперва в ссылку, потом домой, и наконец сюда, под южное солнце, на соленое и теплое море.
А что, если мне посвятить свою книгу Латинисту, подумал он, доставая блокнот.
Да, но понравилось бы это другу вообще? Латинист от всей души ненавидел советский строй, и многое бы дал, чтобы он завтра рухнул, Эрвин же был в своих оценках осторожнее.
– Представим, что твоя мечта сбудется, и советская власть мгновенно, словно дурной сон, испарится – и что дальше? – спросил он как-то Латиниста.
