Читать онлайн Калле Каспер - Кто бы их заставил замолчать. Литературные эссе и заметки

Недавно я встретил в интернете такие строки: «75-летним стариком, желая еще раз проверить себя, я вновь прочел всего Шекспира от „Лира“, „Гамлета“, „Отелло“ до хроник Генрихов, „Троила и Крессиды“, „Бури“ и „Цимбелина“ и с еще большей силой испытал то же чувство, но уже не недоумения, а твердого, несомненного убеждения в том, что та непререкаемая слава великого, гениального писателя, которой пользуется Шекспир и которая заставляет писателей нашего времени подражать ему, а читателей и зрителей, извращая свое эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нем несуществующее достоинство, есть великое зло, как и всякая неправда».

До 75-летнего возраста я еще не добрался, но Шекспира, или, вернее, того автора, кого мы знаем под этим именем, перечитываю регулярно, примерно каждые пять-шесть лет, ибо получаю от этого удовольствие. Он хорошо пишет, не то что его выше цитированный критик, чьим творчеством я бы, в свою очередь, не советовал читателю «извращать свое эстетическое понимание». Сейчас получился перерыв более долгий, на что есть причины, но о них я не буду.

И вот, открыл первый том того жалкого дешевого издания в красном переплете, которое мы с Гоар притащили из Москвы, с книжной ярмарки, по-моему, еще из Лужников, и прочел для начала «Ричарда Третьего». Сейчас эту пьесу поставил наш Русский театр, но смотреть я не пойду, слишком много времени занимает, не могу себе позволить.

«Ричард III» – раннее произведение Шекспира, но в нем уже есть все то главное, что характеризует его творчество. В сущности, хоть эту пьесу и называют «хроникой», она больше смахивает на трагедию. Как архетип, «Ричард» предшествует «Гамлету» и «Макбету», в которых сюжет развивается аналогичным образом: некто путем убийства захватывает власть, а в конце лишается ее и погибает. По форме – да, есть признаки хроники (уж очень добросовестно автор излагает перипетии исторических событий), но одновременно видна и художественность, несвойственная некоторым другим хроникам Шекспира: краткость и умение создавать характер путем четкой самооценки героя его же устами. О том, что Ричард – скотина, мы узнаем не из его поступков (они только доказывают это) и не из высказываний других персонажей, а от него самого: «Уродлив, исковеркан и до срока я послан в мир живой… Раз не дано любовными речами мне занимать болтливый пышный век, решился стать я подлецом…»[1]Это – главное, и это дает актеру возможность понять и выразить героя, что и делает Шекспира таким привлекательным для сцены.

Хорошо прослеживается и своеобразие «шекспировского стиха» – белый стих, в контрапунктных местах (в конце сцены) переходящий на рифму. Интересен, кроме самого Ричарда, Бекингем – соратник, во всем ему поддакивающий, притом умело, с изящным лицемерием. Одно только непонятно: почему Ричард отказал ему в поместье, настроив тем Бекингема против себя? Только из желания показать свою власть? Выбросить «мавра», свое дело сделавшего? Но тогда следовало его убить. Теперь же Ричард в результате собственного необъяснимого самодурства (ведь он умен!) приобретает опасного врага.

Основной недостаток «Ричарда» не литературного рода. Дело в том, что понимание истории автором тут еще довольно примитивное и, не побоимся этого слова, тенденциозное. В действительности Ричард был не только храбрым воином, но и не самым плохим правителем. Что касается того, что он велел убивать своих конкурентов – в то время так себя вели все претенденты на престол. Напомню, шла война между Йорками и Ланкастерами, а на войне позволено если не все, то многое. Другими словами, делать из Ричарда козла отпущения для всей эпохи несправедливо. Известно, что «Шекспир» (кавычки намеренные) руководствовался книгой, толкующей события именно таким образом, – и либо его это устраивало, поскольку его предки были заодно с Ланкастерами, либо он еще не имел собственного мнения на сей счет.

Убийство детей Эдуарда IV, которое приписывается Ричарду, не доказано.

Из-за концентрированности событий убийства следуют одно за другим – но почти так оно и было. Англия той поры – дикая страна, как какой-то СССР первых десятилетий, и хорошо, что Шекспир ничего не приукрашивает – благодаря этому он создает достоверную картину эпохи. Остается только удивляться той нейтральности, даже отчуждённости, с какой он показывает варварство своих соотечественников – словно он бывал в других странах и имеет материал для сравнения. Но стратфордский ростовщик ведь не покидал свой остров…

«Юлий Цезарь» – одна из лучших пьес Шекспира, вещь тонкая, умная. Почему ее так редко ставят, не знаю. Может, потому, что Античность вышла из моды, что ее почти не изучают в школе, что имена Цезарь, Брут, Кассий, Антоний многим уже ничего не говорят, а может, как раз из-за упомянутой тонкости. «Юлий Цезарь» – не такая прямолинейная пьеса, как «Ричард III», тут надо и режиссеру, и актеру, и зрителю подумать, кто есть кто и что есть что. К тому же в ней отсутствует любовная линия, если не считать таковой увещевания Кальпурнии, не советующей мужу ходить в сенат, или суматошные порывы нежности Порции, жены Брута. «Юлий Цезарь» – не только о том, что все значительное, великое подвержено зависти и уничтожается посредственностями, но и о том, насколько глупым может быть благородство (да и благородство ли это вообще, раз оно такое глупое?). Если со всеми остальными заговорщиками все ясно – это мелкие людишки, завидующие храбрости и уму Цезаря, то с Брутом дело сложнее.

Это человек, который пошел на преступление (а что ж это еще, если не преступление – убийство, совершенное к тому же «по намерениям», то есть вопреки презумпции невиновности – ведь еще никто не знает, принял бы Цезарь в итоге диадему или нет, и даже если бы и принял, что в этом было бы преступного?), – так вот, Брут пошел на преступление не из-за личной неприязни, не из-за личной выгоды, а чтобы защитить республику, ее идеалы. Ну и дурак! Республики все равно не стало – скорее всего, это был объективный процесс, а убийством Цезаря он только вызвал новый всплеск смуты; хорошо еще, что нашелся Октавиан, весьма мудро для его юного возраста справившийся с задачей – гарантировать империи мир и поднять на должный уровень строительное и прочее искусство. Мораль: прежде чем начинать решительные действия, обдумай возможные последствия. Сравни, лучше ли тот человек, с которым ты идешь убивать, того, кого вы убивать идете. Слепец, не понявший сущности ни Кассия, ни других завистников, – вот кем предстает Брут в пьесе. Словом, благородный болван.

Осталось ответить на вопрос: откуда Шекспир взял реплику: «И ты, Брут!», благодаря ему ставшую крылатой? У Плутарха, у которого Шекспир историю о Цезаре «списал», ее нет (Плутарх приводит две другие фразы. Первую – на латыни: «Злодей Каска, что ты делаешь?» И вторую – на греческом, Кассию:

«Брат, помоги!»). Мог ли Шекспир знать о труде Диона Кассия, где эта реплика имеется – правда, в несколько измененном виде: «И ты, дитя моё!»? (Или: «И ты, мой сын!»)[2]Наверное, мог, но при условии, что он учился там, где преподавали историю Рима, что не укладывается в его официальную биографию. Теоретически, ему могли рассказать те, кто в таком заведении, за рубежом, учился, – при случае, мимоходом, в разговоре за кулисами etc. – но разумнее предположить, что официальная биография не соответствует действительности.

«Юлий Цезарь» – пьеса о величии, о глупости и о зависти. Характерно, что герой этой трагедии умирает уже в начале третьего акта.

Перечитал «Макбета». Поскольку недавно прослушал оперу, было интересно сравнить. Конечно, я неправильно помнил, при желании можно найти у леди мотив сожаления довольно скоро после убийства Дункана – дескать, ничего проще не стало. Но в целом ее образ, с точки зрения художественности, сложный – не потому, что его трудно интерпретировать, а наоборот – уж очень он прямолинеен: коварная преступница, и больше ничего. Верди называл ее «исчадием ада», требовал, чтобы певица изображала ее именно такой – злой донельзя, но это неинтересно. Как режиссер я бы представил ее красивой и честолюбивой, даже очаровательной, но без моральных ограничений – ну, не ведает человек, что творит, лишь постепенно начинает понимать.

О том, что исторический Макбет отличается от «шекспировского», я уже писал в заметках об опере, вернее, процитировал Гоар[3], которая эту тему изложила подробно[4]. При чтении пьесы бросилось в глаза, что в конце, когда собрали армию против Макбета, разворачивается, как бы это сказать, империалистическая пропаганда, что ли. Ведь армия – в основном из англичан, а Макбет вроде как король шотландцев. Конечно, англичане не сами пришли, их пригласили те шотландцы, что были недовольны Макбетом, но – тем хуже. Вот так у малых народов всегда: когда им что-то не нравится, сразу же стремятся пожаловаться большому. А потом удивляются, почему у них нет независимости. Главный из этих «жалобщиков», Малкольм, у Шекспира, кстати, не получился, его диалог с Макдуффом в сцене проверки на лояльность искусственен. Верди поступил правильно, сделав здесь купюру.

Замечательны ведьмы, особенно благодаря переводу Пастернака. Все так звучно, эффектно: «Волчий зуб кидай в горшок и драконий гребешок. Брось в него акулы хрящ, хворост заповедных чащ, запасенный в холода, печень нехристя-жида, турка нос, татарский лоб, матерью в грязи трущоб при рожденье, миг спустя, удушенное дитя, погребенное во рву, чтобы обмануть молву». Интересно, как сейчас в Англии, когда ставят «Макбета», меняют этот «неполиткорректный» текст?

И наконец: в чем главное преступление Макбета (сценического), как вы думаете? По мне, так в том, что он нарушил законы гостеприимства. Где угодно убил бы Дункана – не такая беда, но у себя дома – это, извините, скотство. Не зря леди, когда злодеяние обнаруживается, первым делом кричит: «Как! В нашем доме!» То есть даже она, дура, понимает, что это слабый пункт в их заговоре. Так что правильно Макбет сомневается и колеблется перед тем, как отправиться с ножом в покои короля; и то, что в итоге он принимает решение против этого морального императива, – конечно, ошибка. Та, которая хуже преступления.

Что с ним происходит потом – после того, как все завершено, – через несколько веков вторично опишет один русский писатель: преступление – оно и есть наказание: наказание самому преступнику.

Был такой эстонский режиссер Каарел Ирд, многолетний художественный руководитель театра «Ванемуйне», по мировоззрению – коммунист, настоящий, идейный, еще со времен Первой Республики, что, конечно, и помогло ему занять при ЭССР эту должность. Я знаю о нем две истории: первую, как он среди прочих эстонских коммунистов был призван помогать НКВД осуществлять депортацию, кажется, 1949 года и, вернувшись с этого мероприятия, якобы сказал: «Ходили выметать навоз»; и вторую – про его «шекспировские» предпочтения. Он, как утверждают, говорил (через много лет), что из всего Шекспира ему нравится только одна пьеса: «Кориолан». Пожалуй, понятно, почему – ведь «Кориолан» рассказывает о сильном человеке, который, не оцененный дома, в Риме, и даже изгнанный оттуда, присоединился к врагам (вольскам) и во главе их пошел войной на свой родной город. Скорее всего, Ирд чувствовал себя немного Кориоланом, он ведь тоже присоединился к чужой власти. И не только он, и не только тогда, проблема «Кориолана» – это проблема многих людей в самых разных странах, в самые разные времена. Имеет ли человек, отвергнутый обществом, право пойти против своей страны? Где тот предел, когда он еще борется с несправедливостью, а когда становится предателем? Из ближайшей истории можно вспомнить хотя бы Власова и Солженицына, один оружием, другой пером восставших против страны, которая их породила, против СССР. Не правда ли, в обоих есть немного от Кориолана?