Быть огню - страница 2

– Что?

Уна растерялась. Такой реакции она никак не ожидала. Морок раздраженно кинул перо на стол, развернулся:

– Ты словно вчера родилась. Иди замуж, а там, глядишь и про беременность врать не придется.

Уна скривилась от гадливости. Иноло… Жирный, потный, волосатый, пропахший чесноком. Правда, оказалось, не такой уж и плохой мужик, не пьянствовал, не бил, щенячьими глазами провожал, но зря она что ли пила зелья, чтобы уж наверняка не понести от него? Ну уж нет. Не в этой жизни.

– Нет.

– Почему нет? Мужчина при деньгах, при власти, порядочный, чист перед законом. Была б за ним как за стеной. Знаешь что… Какой уже тебе годок идет? Двадцать шестой? Не верти носом. Приказываю тебе возвращаться к нему и принять предложение.

– Да ты! Да ты! – Уна здохнулась от возмущения. – Да ты никак пьян! Нет!

– Уна! – В голосе зазвучали зимние нотки, словно вьюга меж сосен: «У-у-у-у!».

Морок встал во весь рост. Не шибко высок он, аккурат с Уну, но перед самым высоким детиной она не робела так, как глядя ему в глаза. В ее краях говаривали: «Берегись мертвого дерева. Мертвое дерево дает дурную тень». Ибо никогда не знаешь, насколько оно прогнило и когда рухнет, чтобы похоронить под собой. Морок был таким вот мертвым деревом.

– Ты. Смеешь. Мне перечить?

Каждое слово отдельно, тяжелое и холодное, как снега ком, а глаза – как полыньи. И зябко, и жутко, да только Уна давно усвоила: страшно – кусай, скалься, да только не будь жалкой побитой сукой, лижущей сапоги хозяина. Она вздернула подбородок:

– Не хочу перечить, но это слишком.

Он снова свел брови:

– Не люб тебе, значит, Иноло? А что тебе любо, а? Грязь подзаборная?

Уна вдруг подумала, что он ее ударит, таким грозным было его лицо.

– Ты, – тихо сказал она.

По его лицу стремительно пронеслась серая тень. Почудилось, небось, с недосыпу. Но складочка между черными бровями слегка разгладилась. Недоволен, но уже не так зол.

– Говорил же я тебе: ничего между нами не будет.

– Слышала. Да только все никак понять не могу, почему? Не люба? Не пригожа? Чем не гожусь?

Он отвернулся, сцепил руки за спиной:

– А ты точно хочешь знать?

– Да…

– Хорошо… Ты – сущее разочарование. Один единственный раз по-человечески поступил, и грела меня эта мысль. Отдал тебя под опеку лучшего человека своего времени, а ты сбежала в разбойники. Кем ты стала, а? Воровкой, убийцей, шлюхой, соломенным тюфяком в бродяжьем притоне!

Звонко раскатился по комнате звук пощечины. Кожа ладони горела, подтверждая, что не померещилось. «Теперь точно побьет», – подумала она. Как всегда, страсти одержали верх над разумом.

А Морок даже и не думал бить. Тихо рассмеялся, потирая щеку:

– О, норов у тебя все-таки имеется… А я все думал, когда уже проснется самоуважение? Дура. То сапоги готова лизать, то кидаешься.

Волна обиды вновь захлестнула с головой, да так, что захотелось не просто заскулить, а зареветь в голос, словно какая-то деревенская корова на сеновале, но горький комок слез застрял в горле и ухнул в грудь, родив утробное рычание:

– И кем бы я была, останься с Версерой? Женой пастуха? Матерью десяти детей? – Уна презрительно скривила губу, копируя мимику Морока, словно зеркало. – Думаешь, не имею самоуважения? Ты, – она ткнула пальцем ему в грудь, – показал мне тогда, что такое сила и чего она стоит. После этого я уже никогда не буду чьим-то скарбом и если унижаюсь, то по своей воле. Не выйдет сделать из меня невинную девочку. Да, вот такая я, но хотя бы честная, а вот ты… – Уна провела ладонями по его груди, захмелев от собственной смелости. Какой странный крупный амулет у него под рубашкой. – А ты ведь врешь. Злишь, обижаешь, да все намеренно. Так настоящей причины и не назвал. А может, и нет ее?