- С ума сойти! Это надо же так
вбросить. На несколько десятков лет… если не сотен. Но ему, конечно, еще с
эффектом Стрейзанд подфартило. Запретили же!
- Стрейзанд?
- Это американка одна. В общем смыл в
том, что чем больше ты запрещаешь информацию, тем эффективнее она
распространяется. Потому что сам запрет – хорошая реклама.
«Вот действительно! – подумал Саша. -
Ну, кто бы знал о шамане Габышеве и его великом походе, если бы данного
религиозного деятеля не отправили в психушку?»
- Ну, вот зачем запретили? – продолжил
Саша. – Вред-то какой? Автору удовольствие, интеллигенции – развлекуха, а там,
может, и истина какая-нибудь родится в этом споре. Удобрение же! Все должно
расти.
- Ты что считаешь: вообще ничего не
следует запрещать?
- Никакую информацию.
И Саша бросил выразительный взгляд на
стол.
- Посмотри на этот полностью запрещенный
«Колокол»! Раз, два, три.
- Кстати, откуда столько? –
поинтересовался брат.
- Ты, дядя Костя и Мадам Мишель.
Кстати, она звала в гости. Ты как?
- К Елене Павловне? С удовольствием.
После обеда от Мадам Мишель пришло
письмо с приглашением на сегодня, на восемь вечера, для него и Никсы.
С великими князьями отправился
Зиновьев.
Николаю Васильевичу явно не нравилась
идея провести вечер в этом вертепе демшизы, но ничего не поделаешь, все-таки
государева тетя. Отказаться нельзя.
Саша прихватил гитару. Зиновьев
посмотрел осуждающе, вздохнул, но возражать не стал.
Поехали на поезде со станции Новый
Петергоф. Сели на деревянные скамьи в вагоне.
Все-таки Саша никак не мог привыкнуть
к равнодушию царской семьи к уважаемой службе ФСО. На поезде, блин! Царские дети!
И даже не в отдельном вагоне.
Что-то из родного двадцать первого
века. Скажем, королева Нидерландов объезжает на велосипеде свои владения.
Ситуация почти привычная. Ну,
электричка и электричка. Правда, едет медленно, и дым от паровоза периодически
задувает в окна, но зато можно любоваться придорожными пейзажами. А там везде
метки приближающейся осени: в шевелюре плакучих берез целые пряди желтых
листьев, созревающие красные грозди рябины, скошенные нивы с высокими стогами и
пожухлая, выгоревшая за лето трава.
- На вечерах у Елены Павловны основной
язык французский? – спросил Саша.
- Русский, - ответил Никса. – Но
могут, конечно, перейти. Она неплохо знает английский. Папá мне рассказывал,
что, когда она только приехала в Россию и учила русский язык, он говорил с ней
по-русски, а она по-английски.
- Понятно, - сказал Саша. – Ну, что,
Николай Васильевич, на язык Сен-Жюста? Надо же мне оправдывать свое прозвище.
Зиновьев поморщился, но на французский
перешел.
Саша надеялся на некоторый прогресс.
Письмо Александра Павловича из книги Корфа было проштудировано и выучено
наизусть. И Беранже прочитан наполовину.
До самого Питера обсуждали погоду,
приближение осени и немного Герцена и его статью. Зиновьев клялся, что не
читал, так что Саша ее старательно пересказал. Под насмешки брата по поводу
прононса.
Ладно! Если вокруг будут говорить
по-французски, он, наверное, большую часть поймет. А отвечать можно и
по-русски. В крайнем случае, Никса под боком.
У Петергофского вокзала их ждал экипаж
от Елены Павловны.
Не золотая карета: ландо, как ландо.
Но герб на дверце присутствовал.
Михайловский дворец был построен в
скучном классическом стиле и показался смутно знакомым. Кажется, Саша его уже
видел, когда там в будущем, в прошлый раз приезжал в Питер.
