Они вышли из экипажа и пошли к зданию.
И тут Сашу осенило: Русский музей!
Тетин лакей повел их не к главному
входу, а свернул направо, к двухэтажному флигелю.
Зиновьев насупился.
- Это же морганатический вечер, -
успокоил Никса. – Они всегда здесь.
Открылись высокие деревянные двери, и
гости оказались в помещении, выдержанном в бело-золотых и коричневых тонах:
белые стены, темный наборный паркет на полу, и позолота на потолочном плафоне и
спинках мебели. Последняя нежного сиреневого окраса.
Хозяйка встретила их собственной
персоной.
Обняла сначала Никсу, потом Сашу.
Объятия Елены Павловны были теплыми, мягкими и уютными. Она уже начала полнеть
и напоминала учительницу на пенсии. Ну, или даже преподавательницу вуза.
Внимательные умные глаза, высокий лоб, строгая прическа. В образ не вписывалось
жемчужное ожерелье, богатое платье с кринолином и некоторая порывистость
движений. Черное кружево поверх белого атласа, лиловые банты – тетя носила
траур по умершему несколько лет назад мужу, которого, говорят, никогда не
любила. И он отвечал ей полной взаимностью.
Открылись еще одни двери: в комнату,
где собралось некое общество: человек пятнадцать.
Саша шагнул внутрь, и все взгляды
обратились к нему.
Хозяйка указала взглядом на круглый
стол в центре комнаты. Здесь за самоваром, вареньем, конфетами и печеньками (от
Госдепа) собрались гости Мадам Мишель.
Все встали.
Только, когда Никса милостивым жестом
руки, позволил всем сесть, до Саши дошло, перед кем вставали. «Движением ладони
от запястья он возвращает вечеру уют», - вспомнил Саша. Чуть вслух не
процитировал.
Первое, что бросилось в глаза – обилие
гражданской одежды. В Петергофе Саша ее и не видел почти. Разве что Балинский,
аптекарь и публика на железнодорожной станции. Здесь в военной форме были
только они с Никсой.
Один из гражданских заулыбался и
подошел к ним. Брат пожал ему руку.
- Это Константинович Дмитриевич
Кавелин, - представил Никса. – Мой бывший учитель.
Лицо Кавелина казалось сделанным
ленивым скульптором, не любившим кропотливой работы: крупный нос, лоб с
выступающими надбровными дугами. Под выбритыми щеками и тяжелым раздвоенным
подбородком – черная бородка.
Из брутального образа выбивались
круглые в тонкой оправе очки и глубокие умные глаза. А за не слишком изысканной
внешностью чудилась внутренняя сила, прямо староверческая какая-то, словно
костер в срубе.
- Много о вас слышал, Константин Дмитриевич, -
сказал Саша.
И пожал его большую ладонь.
С Кавелиным подошел еще один гость в
тройке, галстуке с брошью под белым накрахмаленным воротничком и цепью от часов
поверх жилета.
- Это мой ученик Борис Николаевич Чичерин, -
представил Константин Дмитриевич.
Ученик был лет на десять моложе
учителя, то есть выглядел на тридцатник. И все, что было в Кавелине слишком, в
Чичерине – правильно, аристократично и изысканно. Этакий хипстер девятнадцатого
века. Впечатление портила фамилия большевистского наркома, зато полностью
исправляло имя и отчество того единственного президента России, за которого
Саша когда-то голосовал. Там, в будущем.
Пожали друг другу руки, подошли к
столу.
Прочих гостей представляла строгая
дама за тридцать.
- Баронесса Раден, - шепнул Никса. –
Не помнишь ее?
- Нет, - тихо сказал Саша.
- Фрейлина Елены Павловны. Это ее
квартира.
К баронессе обращались «Эдита
Фёдоровна».
