Саша
усмехнулся.
-
Ну, что ж, надо заметить, что ребята изучили материал и даже где-то добыли
портрет прадедушки.
-
Как ты так можешь! – поразился Никса.
-
А ты собирался меня из петли вытаскивать?
-
Честно говоря… да. Но ты совсем не похож! Сашка, ты ужасно обаятельный и живой.
Они ничего не понимают! И нос у тебя не такой совсем.
-
Узнал, значит, похож, - сказал Саша. – Но главное, что я не сижу в ванной из
крови, не пью вино из черепа и не проворачиваю в мясорубку покорный народ. А
это – ерунда! Я же знаю, кто из нас осёл!
-
Мне бы твою уверенность, - вздохнул Никса.
-
Герцен уже высказался?
-
Нет.
-
Художника хорошего не нашел, - предположил Саша. – А то бы, как русский
человек, придумал что-нибудь поинтереснее расхожих стереотипов.
-
«Колокол» новый еще не выходил.
-
А! Значит, ждем. Папа́ очень бесится?
-
Саш, ты несправедлив, он хотел тебя оградить от этого.
-
Он со мной не разговаривает. Конечно, глумятся в основном надо мной, но и его
имя полоскают. Правда, вскользь. А тебе спасибо! Я не младенец и не смертельно
больной, чтобы ограждать меня от правды.
-
Запомню, - сказал Никса. – И ты меня не ограждай.
Было
раннее утро, по небу неслись серые тучи. В комнате на столе оплыли свечи,
стояла чернильница с пером и лежал купленный вчера пистолет.
Николай
Васильевич подошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. Он снимал две
комнаты на втором этаже деревянного дома в Богословском переулке. Здесь между
Большой и Малой Бронными и Палашевскими переулками располагался московский
студенческий квартал.
Казалось,
судьба улыбнулась Склифосовскому. Покровительство великой княгини Елены
Павловны, знакомство с великим князем, лаборатория, переписка с этим мальчиком.
Он
тщательно хранил его странные письма. Очень любезные вначале, ласковые в конце
и совершенно не детские по содержанию. В них не было ни капли надменности, уж
скорее пиетет к более опытному коллеге: деловая переписка равных.
Первые
три курса Склифосовский жил на стипендию от Одесского
приказа общественного призрения. Ее худо-бедно хватало на скромное существование:
он тогда делил маленькую комнатку с еще тремя однокашниками, и вместо чая они
заваривали цикорий, а вещи, за недостатком места, хранили в корзинах под
кроватями.
Он подрабатывал уроками, так что
постепенно завелись деньги, а лаборатория и вовсе позволила снять две комнаты
(для жизни и для опытов), и он с товарищами вскладчину нанял кухарку и перешел
на настоящий чай.
Но фортуна оказалась дамой ветряной
и холодной.
Вал публикаций его, конечно,
обрадовал.
Пришло поздравление от Александра
Александровича.
А потом был разнос в «Ланцете». Но
ничего, он стерпел. Потом раскритиковали французы. Он набрал в грудь побольше
воздуха и сжал губы. Потом Вирхов… Это было больно, но пришло утешительное
письмо от Пирогова. «Гении и знаменитости тоже не всегда правы, - писал великий
хирург. – Это не последние наши статьи, учтем замечания, и они еще согласятся с
нами».
Но ни одного слова поддержки от
великого князя. Ни одного!
Это было совсем непохоже на тот
образ, который Склифосовский себе выдумал. Юный князь – мальчик добрый и очень
чуткий. Он просто не мог не написать!
А потом эти карикатуры.
И кто кого должен утешать?
Александру Александровичу нет еще и четырнадцати, над ним издевается пол-Европы,
невзирая на возраст, а ты взрослый обормот еще требуешь к себе сочувствия?
