Оттенок злорадства в голосе Алексея Даниловича явился неспроста. Перемены в том, что допрежь виделось незыблемым, родовитое боярство принять не хотело, на самого Иоанна роптали в открытую многие, а уж о том, чтоб с выборным дворянством3 добром мириться, и речи не было. Но воевода Басманов имел свои виды на грядущее, долготерпеливо выношенные и талантами ратными, и кровью боевых ран заслуженные уже, по совести, не единожды. Федька так же недобро усмехнулся, покивал. Да уж, за пределами родной вотчины всё показалось куда интереснее, чем наивно мечталось. Тогда, в первых походных мытарствах на пути к Полоцку, паче всех чаяний ожидая побыть в сражении, да так и не сподобившись, он мало что успел разглядеть толком, и ещё меньше – понять, занятый всецело исполнением своих обязанностей в многочисленной государевой свите… Год с лишним миновал. За это время успелось увидеть и узнать больше, чем за всю прежнюю жизнь. А рассказа о Полоцкой победе требовал, потому что хотелось ему всё объять, всё знать, как было, единым взором окинуть ту великую могучую картину, быть малой крохотной частицей которой он удостоился.
Воевода, казалось, задремал. Кони их помахивали богатыми хвостами, рассёдланные на отдыхе, в отдалении, и Ока внизу плыла себе неспешно, изрядно обмелевши за жаркое лето. Федька погрыз травинку, уже вдоволь натешившись бездельем и ленью, равно как послеобеденным самозабвенным сном на приволье. Во снах этих, коротких и глубоких, в отличие от ночных, полных здоровой полнокровной усталости, всегда было что-то томительное, бредовое, и часто они оканчивались непотребством со стороны грешного тела его, причиною для коего могло послужить пустячное видение, вроде нитки стеклянных бус на шее Дуняшки. Или венка из васильков, которыми в конце сенокоса, почитаемого как праздник, медовым августом, украшаются девки, и который однажды выторговал у них за пригоршню леденцов неугомонный Захар, а после взял да и возложил ему на голову, прям посреди луга, и поклонился жениховским чином. Тогда он смутился, хоть и виду не подал, в смех обратив своё украшение и повелев девкам наплести венков побольше, а после дотемна гуляли по окрестностям и пели, и встречным венки раздаривали. А вот во сне смущения и в помине не было… И уж вовсе не к чему приписать недавнее: рука, сильная и красивая, вся в цветных тяжёлых каменьях, перстнях чистого золота, сжимает рукоять благородного кинжала-дамаска, припустив его узорное лезвие на три пальца из тиснённых червонной кожи ножен, прямо перед взором его, от невыразимой неги любования и трепетного вожделения на колени павшего перед силой неведомой. Такое оружие, да и перстни такие вот он бы и сам примерил, чего уж! Но что за страсть то была, сильнее всех, прежде на себя примеренных?.. Наваждение ли лисьих глаз, сверкающих из чащи, или горящих ягодами опушек, или переливчатое ожерелье солнечных капель в каждом ручье и озере соткали такую дивную грёзу, облачили в неё, как в драгоценный оклад, самое заветное из желаний – обнажить доброе оружие в смертельной схватке, и самому стать таким, каким видится ему каждый, кто через это прошёл? А что до попутных… странностей, то, верно, батюшкиного совета будет достаточно. ( «Что, Федя, сладкий сон увидал?– заставши его тогда врасплох, открыто рассмеялся воевода. – Ничего, трижды три раза на ночь прочти «Избави мя от лукавого». А ещё лучше, с забавницей одной тебя сведу. Чего улыбаешься? Или одной с тебя не достанет?»). И молитвы читал, и от забавниц не отказывался, только напасть не убывала что-то.
