Но колесо было не в единственном экземпляре. Разные виды колес, подчас что ни есть изуверские, рядами выстроились на левой обочине дороги, подступая вплотную к Восточным вратам Аргелайна. Кто-то еще был жив, кому-то вспороли живот и намотали содержимое на стержни, иных по кускам нацепили на гвозди, так что даже ливень, прошедший недавно, не мог скрыть кроваво-красные натеки.
Ги вырвало. Секундой позже Магнус тоже нагнулся, чуть не сверзившись с Пустельги – завтрак быстрее ветра покинул его желудок. Не так трибун представлял себе приезд в Аргелайн. Всюду играла трагическая мелодия стонов и завываний, вздохов, плевков, болезненных немых молитв, и больше не было ни пересудов, ни разговоров – солдаты затихли.
Придя в себя, Магнус слез с лошади.
– Освободить… – Каждый вдох давался с трудом. – Освободить!
Ромул ошарашено посмотрел на него.
– Трибун, это не наши проблемы.
– Вот, я говорил об этом, центурион! Посмотрите! – Магнуса бросило в дрожь. – Да пропади оно все… Под мою ответственность приказываю снять их и привести в порядок!
– Безумие, – слетело с его уст.
Мгновением позже солдаты принялись снимать людей с колес и оказывать им первую помощь. Центурион молча повиновался.
– Нам сегодня везет на неприятности, – с кислым выражением лица заметил Ги.
Из тринадцати людей выжило не больше пяти, снимать их приходилось буквально отрывая, и глухие стоны резали слух. «Я найду того, кто это сделал… я сделаю все возможное! Я найду… найду…» Пятеро доживших до его появления благодарили за спасение короткими движениями голов и рук, ибо на «благодарю вас» недоставало вырванного палачами языка. С осужденными трибун разделил запасы еды и воды, не желая выслушивать на редкость смирное брюзжание центуриона Ромула.
В это время решетка Восточных ворот поднялась, черными толстыми зубьями застыв у основания арки. С высоты свергся топорный возглас труб. В проходе, как панцирь броненосца в норе, мелькнули щиты городской когорты.
Безвидная пелена отдернулась, как занавесь театральной сцены. Маски. Множество масок пестрело радужными перьями, искрилось блесками, улыбалось и грустило, смеялось и оскаливалось в злорадной ухмылке. И он был среди них. Гай Ульпий Сцевола высился на подиуме, ожидая дебюта. Зрители – люди-без-глаз – монотонно аплодировали людям-в-масках, пока минорные языки трагедии сопровождали их схватку.
Овации… гул… силуэт лежит на полу побежденный – пришло время замены, время славы. Выхватив бутафорский гладиус, Сцевола принял оборонительную стойку – так, почти играючи, застывает мастер клинка, знающий, что победит. Из актеров выделился человек, чью маску обезобразила ярость – в глазницах пустота, будто лица и не было вовсе.
Он атаковал. Мечи схлестнулись. Дрогнул деревянный обух, отражая свирепый выпад врага. Под рев очумелой толпы Нечестивец шагнул вперед. Гай отскочил. Снова удар. Меч предательски выскользнул из рук, потерявшись во мгле за сценой.
Они кружились у проскения10, между обагренными кровью декорациями потемнелого фасада, танцуя как осенний ветер с пожухлой листвой. Обнаженные гетеры на крохотном орхестре перебирали струны кифары, вводя в повествование музыку смерти – драма и трагедия переплелись в единое целое. Подшаг. Атака. Уклон. Потерявший свой клинок, Гай бился голыми руками, наступая, уклоняясь, близясь.
Люди-без-глаз поднялись. Аплодисменты! Вошедший в раж Нечестивец ударил Гая по колену. Боль. Неужели и здесь ее чувствуешь? Гай рванулся. Он и не заметил, как получил очередной удар, прервавший его жалкую попытку совладать с противником.
