Няня Прасковья, вздыхая и чуть укоризненно глядя на неё, занимала старшеньких Марию, Сашу и Гришу чтением папиной сказки, а самую младшую – грудную Наташеньку – держала на руках сестра, Александра Николаевна, которая тоже сердилась на слёзы Натальи.
– Сколько можно плакать, Таша? Все слёзы выплакала. Дети уже забыли лицо матери – всё прячешься под вуаль. Так недолго малышей заиками сделать.
Наталья ничего не ответила, но, быстро вытерев глаза, послушно подняла вуаль и нежным взглядом обвела детей. Каждый из них что-то взял от папы, и теперь Наталья с жадностью в них искала знакомые, любимые черты мужа.
Старшенькая Мария внешне и внутренне была похожа на Александра. Не удивительно – говорят, на кого больше всех смотрит женщина во время вынашивания ребёнка, на того он и будет похож. На себя Наталья не очень любила смотреть в зеркало, зато Саша для неё был свет в окне. Вот и родилась девочка – копия папа. Саша был и доволен, и раздосадован. Себя он не считал красивым, внешность свою называл арапской. Но Машенька всё-таки стала его любимицей – такая же живая, проказливая, со звонким голоском, несущим радость, словно колокольчик в степи. Сейчас вытянулась и стала больше походить на неё, на Наталью…
Рыжеватые кудряшки трёхлетнего Сашеньки, его голубые глаза смотрели на неё отцовским нежным взглядом, и сердце Натальи таяло от воспоминаний лучших минут их жизни.
Гришенька, их третий сынок, – кареглазый, чёрненький, кудрявый. Ему ещё не исполнилось и двух лет, однако было заметно, что нравом он застенчивый и тихий. Наталья оглядывала малышей по очереди и, чтобы опять не заплакать, прислушалась к бормотанью няни.
– У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том… – мягким, таинственным голосом выводила Прасковья.
– Няня, а что такое лу…молье? – картаво спросил Сашенька.
– Лукоморье, дитятко… Место заповедное, где растёт большое-большое дерево, волшебное. Верхушка его в небо ведёт, а корни в преисподнюю упираются. Во как…
Да, после смерти Саши ей показалось, что она побывала в преисподней. Невозможно было видеть его подвижное лицо застывшим, а глаза – такие умные, выражавшие тысячу эмоций одновременно – закрытыми. Открой, открой глаза, родной мой Сашенька – просила, умоляла она, стоя на коленях рядом с любимым. Но он уже был не с ней, не в этом мире, лучшем, чем этот… А Наталья будто спустилась в ад – её ломало и корёжило, судороги не давали спать, выгибая её тело так, как она бы ни за что не смогла бы согнуться сама.
В памяти всплыла хмурая, зимняя Мойка с чернеющими толпами, вереницей тянувшаяся к их дому. Открытые настежь двери, и просьбы, мольбы Жуковского, Одоевского, Вяземского: можно мне это… подарите на память это… Хоть всё заберите – хотелось крикнуть ей, – только верните Пушкина!
Единственное место, где Наталья чуть пришла в себя – церковь во время отпевания. Жандармы оцепили небольшой Конюшенный храм, оставляя толпу на улице. Здесь Наталья впервые вздохнула с заметным облегчением вдали от любопытных, сочувствующих и осуждающих взглядов, которые непрестанно ощущала на себе все последние дни.
– Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…
Ах, если бы это, действительно, было так давно, чтобы сердце хоть чуть-чуть успокоилось. Но прошло всего два месяца, и Наталья знала, что слёзы на её глазах ни разу полностью не высыхали.
– Ну наконец-то, – с облегчением выдохнула Александра, глядя на родной пейзаж Полотняного завода. – Дети, одевайтесь, приехали…
