– Нет. Я твой муж и хочу проводить с тобой время. Это нормально, Бриэль. Ты ведёшь себя так, будто я враг, а не человек, который любит тебя.
– Любит?! Ты называешь это любовью? Выключать мой будильник, ставить под угрозу мою работу, мою репутацию? Это контроль. Это… это не любовь, Антонио, это – насилие.
Он резко встал из-за стола, чашка звонко ударилась о фарфор.
Лицо его стало другим – холодным, сдержанным, но с теми вспышками в глазах, которые я уже знала.
– Не перегибай. Ты бы вообще не работала, если бы я не позволил. Ты – в этом доме, в этой жизни, потому что я тебя сюда пустил. И мне плевать, сколько у тебя пациентов. Ты должна быть женой, а не просто квартиросъёмщицей с кольцом на пальце.
– Ты не дал мне выбора, – голос уже срывался на крик. – Ты сам всё решил. А теперь хочешь, чтобы я была благодарна за клетку?
– Лучше клетка со мной, чем свобода, где ты никому не нужна.
Я замерла.
Молчание. Только дыхание, горячее от злости.
Развернулась на каблуках, резко, почти ломая ритм шагов.
Дверь хлопнула так, что, кажется, зазвенели стекла.
Я ехала, прикусывая губу, чтобы не закричать. Чтобы не разреветься прямо за рулём.
Он украл даже утро. Даже тишину перед началом дня.
И каждый раз, когда он говорит: “Я люблю”, слышно лишь: “Ты – моя вещь”.
Сегодня был новый день.
Но я чувствовала себя так, будто проснулась в том же аду, просто в другой одежде.
Ворвавшись в больницу, как буря пролетела мимо медсестры на ресепшене, с коротким кивком вместо приветствия.
Переодевание – в спешке. Халат, карточка на груди, волосы в пучок поуже. Никакой косметики – стерильная версия себя. Только гнев внутри, свернувшийся плотным комком между рёбрами.
Список пациентов – на планшете. Первым в списке значился: Энцо Торелли, палата 208.
Я втянула воздух. Подняла подбородок.
И пошла.
Дверь открылась легко. Он сидел на кровати – уже одет, в серой хлопковой футболке, с книгой в руке. При моём появлении сразу отложил её и чуть приподнялся. Его лицо озарилось лёгкой, спокойной улыбкой.
– Доктор, доброе утро.
– Что в этом утре доброго? – вырвалось с раздражением, прежде чем я успела себя остановить.
Он чуть приподнял бровь. Улыбка осталась, но в ней мелькнула игра.
– Пожалуй, ничего. Особенно если судить по вашему тону, – он наклонил голову. – Я что-то сделал?
Я застыла, чувствуя, как пылает лицо.
Вот же… замечательно.
Срываюсь на пациента. На единственного, кто за всё утро не кричал на меня, и не требовал, чтобы я была кем-то ещё.
– Простите, – выдохнула, опустив взгляд. – Это не должно было звучать так. Просто… утро вышло напряжённым.
– Понимаю, – мягко сказал он, и вдруг в голосе появилась лёгкая насмешка:
– Надеюсь, виноват не кофе в больничной столовой?
Я подняла глаза и – впервые за утро – едва заметно улыбнулась. Совсем немного.
Он заметил это. И не стал давить, не стал спрашивать. Просто перевёл взгляд обратно на столик.
– Вам стало лучше? – спрашиваю, взяв планшет в руки. – Голова не болит, температура в норме? Анализы уже должны скоро прийти и, если все хорошо, вы можете отправиться домой.
– Всё отлично. Почти скучно. Даже жаль – мне кажется, я привык к вашему голосу.
Я чуть напряглась от этой фразы.
Слишком личное. Но не прозвучало грубо. Просто… неожиданно. Не в лоб, не с наглостью.
Просто факт, сказанный с лёгким оттенком тепла.
– Постараюсь не дать вам повода соскучиться, – произнесла уже спокойнее. – Но только в рамках терапевтической этики.
