– Хорошо, – проговорил неизвестный, взявший на себя обязанность быть судьей потерянного для общества человека, – я все понял и принимаю решение: приговорить «помойного бомжа» к смертной казни через закапыванье живьем, или попросту быть похороненным заживо! – сказал он высокопарно, высказываясь для всех присутствующих, а обращаясь исключительно к обреченному, грозно добавил: – Полезай, «мерзкая гнида», в гроб: он, как ты понимаешь, приготовлен специально тебе, причем он сам тебя выбрал и сам же сопроводил до места захоронения.
Словно повинуясь какому-то страшному приказанию, крышка необычного устройства стала приподниматься кверху, оголяя оббитую белой материей пустоту, жуткую и кошмарную, из которой для пущего страху лилась еще и не прекращавшаяся похоронная музыка. Неожиданно! Дымное дуновение, показавшееся воистину потусторонним, увеличилось намного более, резко взметнуло в вышину пары клубившегося тумана, а зеленовато-голубоватое свечение сделалось еще значительно ярче…
– Нет, – запротестовал бомжеватый мужчина, приговоренный к жесткой, мучительной смерти, – я не полезу… нет такого закона… вы – в конце-то концов! – не имеете права…
Он уже прекрасно понял, что стал заложником какого-то жуткого, больше сказать, кошмарного наваждения, заставившего его (под действием непомерного страха, конечно) самого прибыть на выбранное какой-то неведомой силой пространство, предназначенное для ритуального умерщвления. В тот же самый миг незнакомец, стоявший прямо перед ним и обличивший себя зловещим, справедливым судьёй, наполняя вибрировавший голос ужасными нотками, злобными и одновременно «стальными», торжественно выкрикнул:
– Отлично! Ты сам избрал ужасную участь!
После произнесенных слов, словно по чьей-то негласной команде, на него посыпались нескончаемые удары, хотя и не причинявшие сильной боли, но дававшие полное основание полагать, что пытка, возможно, очень затянется, без сомнения, будет очень мучительной и, так или иначе, непременно закончится смертью. Невольному страдальцу не оставалось ничего другого, как терпеть непрекращающиеся болевые воздействия, постепенно превращающие его некогда сильное, а теперь практически полностью высыхающее туловище в один, кровоточащий и крайне болезненный, «синячище». Кто его бил и в каком количестве – сказать было трудно. Между тем отчетливо ощущалось, что изверги основательно знают кровожадное, неистовое дело, – не позволяя терять сознание, они придавали кожному покрову тела страшный иссиня-черный оттенок, но не затрагивали, однако, жизненно важных внутренних органов; удары наносились методично и в основном твердыми, тупыми предметами, больше всего похожими на солдатские ботинки либо полицейские «берцы», как известно, отличавшиеся внушительным весом и ударно-поражающей силой; впрочем, могло быть и не так, но уж очень сильно было похоже.
Терзаемый бомж от каждого тычкового пендаля только покряхтывал, перемежаясь страдальческими стенаниями и являясь не способным (да и попросту не отваживаясь) оказать хоть какое-то значимое сопротивление силам, явно находящимся за гранью его давно померкшего понимания, высушенного пагубным влиянием алкогольных напитков. Минут через пятнадцать ужасной, ни на секунду не прекратившейся, бойни, некое подобие человека (и без того утратившее всяческий людской облик) внешним видом стало похоже на жуткого гуманоида (ну, или, в лучшем случае, на перезревшую, начинавшую гниение тыкву); физиономия его к наступившему времени сплошь покрывалась синюшными гематомами, некоторые из которых, наполнившись излишней кровью, чернея, лопали, придавая и так отталкивающей поверхности еще и зловещий, кровавый оттенок. Что касается остального тела, то, если бы вдруг кому-нибудь пришла в голову мысль снять с него давно нестиранные шмотки, пропахшие смрадом и вонью, они бы смогли увидеть мало чем отличающуюся картину, представленную единой раной, мерзкой, синюшной, по всей площади кровоточащей.
