К тому же, насколько я помню из уроков истории, а больше из художественных источников, скот для средневекового деревенского жителя — это и есть серьезно, и утрата приплода от него если и не грозит хозяйской семье голодом, то пробивает серьезную брешь в ее годовом-полугодовом бюджете…
К сараю, который пристроился как раз примерно посреди деревни и очевидно считался общественным достоянием, потому что староста за всех счел нужным пояснить: “а тута у нас хранится… всякое!”, — пес подошел тогда, когда я уже начала думать, что затея была дурацкая и не пора ли отступать огородами на Булат-экспресс до избушки. Там Гостемил Искрыч, он меня в обиду не даст.
Подошел, обнюхал, поскреб лапой дверь.
Староста любезно откинул для него щеколду, а потом мудро отошел на безопасное расстояние.
Сначала изнутри не доносилось ни звука. А потом…
Визг, рычание, грохот, снова визг!..
Шум нарастал, а потом оборвался на самой напряженной ноте.
Все замерли, не зная что делать.
— Заглянуть бы… — нерешительно предложил староста, неловко переступив с ноги на ногу.
Я шевельнула бровью: мол, инициатива наказуема — делай!
Но он только вздохнул тяжело, и не двинулся с места.
А потом в повисшей тишине зловеще скрипнула, отворяясь, дверь общинного склада, и оттуда вышел… вышло…
Вышел мой пес с добычей.
У добычи было нелепое тело — прямостоячее, но как-то неуверенно, будто коза на задние ноги встала, разве что чуть покрупнее. А еще у добычи были огромные желтые глаза в пушистых ресницах, розовый пятачок и два развесистых уха, как и полагается всякому поросенку.
Вот прихватив зубами одно из этих роскошных, удобнейших ушей, пес его из склада и вывел.
Чудо-юдыш шел скособочившись в сторону сурового поводыря и выглядел потрепанным, взъерошенным и бесконечно несчастным.
— Эт-то что еще за… Батюшки-святы, ох и образина! Да что ж это деется, люди добрые! — загомонили селяне, как-то нехорошо, недобро надвинувшись вперед.
— А ну, цыц!
Это я вспомнила, кто тут вообще-то и.о. Премудрой, и, как следствие, отвечает за разумное поведение (правда, не очень уверенно и не всегда… словом, насколько может — настолько и отвечает).
— Ну и чего тебе, неслух, дома не сиделось? — я неторопливо и уверенно пошла вперед, всем своим видом показывая, что уж я-то точно детей не боюсь, и не важно, какой они видовой принадлежности (на самом деле, очень даже боюсь — но справедливости ради, и впрямь не важно, какой они видовой принадлежности).
Остановилась, сверху вниз глядя на чудо-юдыша:
— Отчего не вышел, когда мать звала?
— Му-у-у! — неожиданно отозвалось дитятко.
С его общим видом (и поведением) я ожидала бы скорее “Хрю!”, и оно уж точно не прозвучало бы так жалобно.
А пес метнул на меня выразительный взгляд.
Но промолчал: пасть-то занята — добычи своей он из строгих воспитующих зубов так и не выпустил.
— Потом дом расскажешь! — утешила я пса.
Взгляд стал еще выразительней, но с нотками укоризны. Я спохватилась — говорящий же у меня конь, а не пес и не кот! Но кто бы на моем месте не запутался, кто из это братии разумный, а кто — просто говорящий? Впрочем, извиняться и расшаркиваться было некогда.
Подойдя к чуду-юдышу, я с потрясшей саму меня решительностью протянула ему руку:
— Пойдем. Отведу тебя к матери.
— Хрю-у-у-у!
Вот теперь он завопил, сообразно своему облику, оглушив этой сообразностью не только меня, а, наверное, и всё село, и рванулся ко мне так, что чуть не оставил ухо в пасти пса, не ожидавшего такой резвости, а оттого не успевшего разжать челюсти.
