Ну да что теперь… У меня, вон, вся жизнь помялась — чего теперь о рубашке переживать?
Подобрав в ноги, я устроилась на кровати, укутавшись в одеяло (тоже, что ли, пуховое? И легкое какое…)
Ветерок доносил запахи леса: хвои, листвы и немножко, почему-то, псины. Снизу вкусно пахло едой. Грозы как не бывало: за открытым окошком едва-едва занимался нежный закат, расцвечивая небо над лесом в золотое и розовое по голубому. В одеяльном коконе было тепло и уютно.
Очень хотелось домой, в свою ипотечную однушку в многоэтажном человейнике, из которой не видно ни закатов, ни рассветов, и даже звезд над городом ночью не разглядеть сквозь световое загрязнение.
На книгу, лежащую ровно по центру стола, смотреть не хотелось.
Толстенная, с мое бедро, да еще в металлической окантовке — я вдруг усомнилась, что смогу поднять ее, если вдруг соберусь взять в руки. Старуха-то ее на весу удерживала легко, но старуха отсюда, со второго этажа во двор одним шагом спускалась, так что она для меня, извините, не показатель!
В животе заурчало.
Я снова тяжко вздохнула: нет, с такими запахами снизу я голодовку выдерживать долго не смогу!
Откинула одеяло, села. Хотелось пить, есть и переодеться. Не спускаться же вниз в рубашке, которая выглядит так, как ей и положено: как будто в ней выспались.
Может, Гостемила Искрыча позва…
— Ты звала ли, хозяйка?
Кхм… Зва… звала? Ну… можно и так сказать! По крайней мере, думала в этом направлении точно!
— Мне бы переоде…
Нет, надо все же попросить его, чтобы давал мне хотя бы мысль закончить!
Я, может, к концу передумаю!
Он исчез со странным звуком, даже не звуком, с ощущением — будто то место, где он он только что был, и вот нет его.
А возник — с ворохом одежды в руках. Длинные рубахи, сарафаны в пол, еще какие-то странные на мой взгляд вещики и штуки, от одного взгляда на которые я покрывалась тоской, как просроченная колбаса — слизью.
— А рубашки не найдется? Простой, как у меня? — без особой надежды уточнила я.
Хотя здесь, конечно, моя рубашка, наверное, за простую не сойдет…
И домовой нахмурился было, словно собирался отказать — а потом просветлел лицом и снова схлопнулся.
А вернулся… ну, с рубахой уж точно!
И не то беда, что мужской, а то беда, что огромной!
В нее три таких, как я, завернуться могли бы!
И я от нее почти отказалась, но взгляд выхватил вышивку по вороту и вдоль шнуровки, и… и я поняла, что влюбилась!
Я только на минуточку. Только примерю!
Гостемил Искрыч деликатно исчез с уже привычным беззвучным хлопком, а я нырнула внутрь рубашки.
Тонкая, гладкая ткань мягко протекла по плечам, по голой коже. Вышивка, пленившая меня с первого взгляда, легла на грудь, ненавязчиво подчеркнув ее там, где нужно, и я вздохнула.
Это будет моя рубашка, я заберу ее домой, в свой мир, и плевать на размер, и если за ней явится хозяин — я вступлю с ним в неравный бой и погибну смертью храбрых (и глупых!), но рубашку эту он снимет только с моего трупа!
Немного повозившись вслепую, я сообразила: если стянуть шнуровку максимально, то горловина выреза ляжет ровным полукругом, красиво приоткрыв ключицы. А если не максимально — то откроет вообще все примерно до ремня штанов. Это, возможно, тоже красиво — но чревато массовой гибелью домовых в одном отдельно взятом лесном подворье. Я не уверена, что способна выжить здесь без Гостемила Искрыча, так что от смелых решений воздержусь — и без того он поглядывает на меня странно, прикрывая бородой сдержанное неодобрение и не решаясь его высказать.
