– В начале года – это не за полгода.
– В начале учебного года. В сентябре. – Злость на мгновенную слабость придала ей сил.
– Так почему Стамбул? Турецкий знаете?
Отпираться бесполезно.
– Скорее понимаю. Учила его вторым иностранным. В мусульманской школе, как вы могли догадаться. – Нарываешься, нарываешься. Торопливо добавила: – Использовать не приходилось.
Зря. Показала, что понимает, к чему они все ведут. Лучше б в дурочку играла.
Рыбьи глаза сузились:
– Так почему в Турцию?
– Прямой паром, безвиз, древний город, интересная история. Тогда же никто не думал, что все так испортится.
– Что значит «испортится»?
– Я имела в виду, поменяется… В плане перемещения…
Ей пришлось прослушать лекцию на тему вреда излишних перемещений в пространстве. «А во времени?» – чесался язык спросить, но она сдержалась. Ей и так хватало вопросов, этих бесконечных изматывающих вопросов. Куда? Зачем? С кем? К кому? Для чего? И все-таки для чего?
Тошнота билась уже не в горле, а выше, она чувствовала, как что-то склизкое, как будто живое, царапает нёбо. Хотелось выплюнуть в эти безжизненные глаза хоть что-то, поэтому и вырвалось искреннее:
Не держите меня за дуру.
Я же все понимаю.
Я же знаю, к чему ваши вопросы.
Никакая я не ортодоксальная мусульманка.
Не состою я в этих ваших экстремистских организациях.
Нет у меня никаких связей с террористами.
Я не имею никакого отношения к тому, что
сегодня произошло.
Вы ищете виновного не там.
Я жертва.
Такая же жертва, как и все остальные.
Просто везучая.
Он даже не постарался изобразить удивление.
– Вас никто не обвиняет.
– Тогда к чему эти расспросы? Сколько я здесь уже? Почему вы меня не выпускаете? Почему вы не даете мне позвонить? Когда я смогу уже смыть это? Вы нарушаете мои права… – Все же сорвалась на жалкий визг.
Так нельзя, нельзя, нельзя, только этого им и надо: вымотать, заставить умолять, показать, что они здесь главные, что, пусть она и смогла проявить себя там, зубами, когтями выцепив жизнь, здесь она не отличается от остальных.
Но она сможет.
Сможет.
Только бы умыться, только бы избавиться от зловония, которое исходит от ее рук и одежды, которое, кажется, уже начинает проникать в нее, подменяя собой все внутри, постепенно превращая ее в носителя этого запаха и этой крови, такого же недочеловека, который решил, что сегодня (сегодня ли еще?) он может выбирать, кому жить, кому умереть, кому остаться калекой, а кому лежать на площади искромсанными лохмотьями, – говорили ли вообще об этом в новостях, может быть, кто-то и не знает, почему его муж, жена, сестра, родитель или ребенок не отвечает, и этот кто-то сейчас спокойно, по-будничному занимается своими делами, не представляя, что произошло, не зная, что его прежний мир безвозвратно разрушен, а кто-то, чудом уцелевший, придет сегодня домой (не все же сидят в соседних кабинетах под прицелом камер и рыбьих глаз – пока что только под этим прицелом, но кто знает, что будет дальше) и расскажет, а потом жене, мужу, сестре, матери или сыну этого кого-то будут сниться кошмары, и кто-то переживет, но кто-то захочет мести, всегда кто-то хочет мести, а значит, это не закончится никогда.
– Что с вами? Вы слышите, что я говорю?
Она с трудом отвела взгляд от своих рук. Правая рука саднила и немела. Ей казалось, что один из осколков так и остался внутри. Чья же это теперь рука?
Под нос сунули стакан с водой.
