Кипяченая, невыносимо теплая, она плескалась во рту, как та соленая вода, которой сдуру хлебнешь в море на городском пляже посреди августовского зноя, уже зная, что расплата не заставит себя ждать.
Она подавилась, закашлялась и прижала ко рту руку, сдерживая рвущееся наружу.
– Я провожу вас в уборную.
Это был первый раз, когда он позаботился о ней.
Когда на этот раз он явился с термосом, побитым молью шерстяным пледом и испуганно-напряженным лицом, она почти готова была рассмеяться. Если в беде старая дева, то и спасение соответствующее.
– Что-то забавное? – раздается неуверенное.
– Вспомнила, как я была здесь впервые.
– Вам смешно? – он хмурится.
– Как говорится, все повторяется дважды, вот сейчас как раз на место трагедии приходит фарс.
– Хотите сказать, что все, что было сегодня, – фарс?
– Не все.
Только твоя забота, едва не вырывается у нее.
Он протягивает ей бумажный стаканчик с чаем. Рядом с термосом стоит пластиковая кружка. Предусмотрительно. Едва удается сдержать еще один нервный смешок: он и правда ждет от нее чего угодно. Пластиком не порежешься.
– Да, конечно, тогда была трагедия. Жуткое дело все-таки, столько людей погибло…
Он начинает осторожно, неспешно прихлебывая свой чай. Явно дает ей возможность продолжить, но тщетно.
– Знаете, из всего немногого хорошего, что есть там, – он понижает голос, – на Западе, я завидую тому, как у них реабилитируют даже после таких вот инцидентов. Держат руку на пульсе, люди в жилетку хоть могут поплакаться. Кому-то из этих, кто тоже там был, кто понять сможет. Жаль, что у нас нет такого. И организовать-то можно, да доверия никакого у нас нет. Душа нараспашку, как бы не так. О жизни говорят, о людях говорят, о политике говорят зачем-то, а о том, что внутри творится, – ни-ни.
В его голосе слышится задумчивая досада, будто он горюет о том, что всех средств в их арсенале, увы, не хватает на то, чтобы вытряхнуть из человека душу, усадить ее на стул и начать опрашивать по делу о неповиновении представителям закона.
Видимо, он решил, что довольно прелюдий, и продолжает уже более уверенно:
– Взять хотя бы вас. Я же говорил обращаться. Позвонили бы, поговорили. По душам.
– Я и позвонила, – она усмехается, а он недовольно качает головой, тогда она продолжает: – Бросьте, вас же там не было. Чем бы вы помогли?
– Там, может, и не было, но я столько разного, извините, говна понавидался, что понять смог бы.
– Вам приходилось убивать? – Она поднимает на него заинтересованный взгляд, но уже предугадывает ответ. – Тогда какой смысл?
– Я понимаю, вас это терзает, но я говорил уже, вы его только ранили, сильно ранили, очень сильно, конечно, да, но умер-то он в больнице через, не помню уже, три дня, кажется.
– Четыре. И умер он от комы. А кома была от меня.
Он вздыхает, мнет в руках чайный пакетик и наконец произносит:
– Я вам не сказал, как-то не к слову все было, а зря. Там непростая история с этой комой. Как будто кто-то отключал систему и подсоединял обратно. А еще и камеры барахлили. Мы врачей прижали, конечно, но черт их разберет. Может, соучастники постарались, а может, кто-то решил отомстить. Вы не особо-то при чем. Зря я раньше не сказал.
– Когда я действительно могла быть невиновной, а вы не верили?
– Послушайте. – Он пододвинулся ближе, так что она рефлекторно отшатнулась. Он нахмурился и отсел. – Я приехал. Я вас забрал. Я вас не бросил. Я хочу помочь. Хочу разобраться. Хотя бы в этот раз. Но не смогу, если этого не захотите вы.
