Я плохо помню твое лицо и смеялась ли ты при том. R&B попадет вскользь как и инди-поп, и мы анализируем другой:
– А вы вообще молчите, госпожа Пинк. Вы статистическая ошибка в мире раскрытых окон Америго Веспуччи. Теперь индейцы охотятся на ковбоев. Взяли топор – полетели. В какой последовательности. Это тоже, конечно надо учитывать, но об этом позже…
Весь мир это числа – факт, который неоспорим.
Always somewhere…
У меня закатываются глаза, и я падаю, – на кровать, разумеется, всю ту же, – с испачканными носками и провонявшейся металлом от болгарки робе. И засыпаю под раскачивание штормового предупреждения, которое уже началось и продолжается вот уже пол часа. А я не могу уснуть и снова глотаю таблетки. А потом будет утро и все повторится. Но этому придет конец, чтобы навсегда положить трубу идиоту с зажигалкой в руках сигнализирующему портовой башне с таким же огнем наверху о любви к звездам и всему творчеству Бремена…
– Ты знаешь, что такое нейромант, Алекс, – как-то спросил я своего друга.
– Да.
Больше я у него ничего не спрашивал.
Раньше это был специальный отдел при Советской разведке. Но тогда было время восьмидесятых, а я только спустя год появился на свет.
В 1992 они были расформированы и сейчас это бабушки целительницы-вещуньи и дедушки, заговариватели зубов бабушек колдуний, отыскательниц мест заначек дедушек зубозаговаривателей.
Ночь. Ничего не слышно, кроме двигателя. Я раскачиваюсь в постели вновь на пляшущем по волнам сухогрузе и у меня краснеют уши от собственного бесстыдства. Из Европы через Атлантику в Мобил. Там встретят нас чернокожие докеры, и мне вновь слышится неспешный разговор, тихо подтрунивающих друг над другом кока и старшего помощника.
Опять эта красная кнопка, как… где это будет? Не припоминаю уже этого города.
– Вытащите свой топор из моей спины, господин Мэнсон. Он мне мешает раскуривать трубку мира с госпожой инди-попа.
Допиваю свой чай и расплачиваюсь за работу с Бобом. Такое распространенное имя, а столько тепла от него, будто ты заглянул на пшеничные поля жарким летом.
Что это еще за воронье здесь такое? И какого хрена оно тут делает? А?.. Прошу прощения. Всегда матерюсь, когда у меня хорошее настроение.
– Купите очки, мистер.
– Пароходу они ни к чему…. Человек фильтр очень похож на меня на этих плакатах. Ты хочешь окончательно дополнить мой образ, парень?
Пожимает плечами и неулыбчиво смотрит на мою рваную в двух местах майку. Наверное, день был не очень.
– С моим чувством юмора сегодня что-то не то. Технические неполадки. Человек паровоз? Ладно. Они стоят?
– Четыре доллара и двадцать пять центов.
– Не пропусти покупателей. – К нам подходит еще один такой же, как я, только в кожаной куртке и полный раскрашенных рук, оголенных до плеч. Большое пузо идет впереди него. – На тебе четыре доллара и семьдесят пять центов.
– Зачем?
– Ну, как же очки стоят четыре доллара и двадцать пять центов. Я даю тебе семьдесят пять и десять долларов. Значит, сдача мне семь с половиной…
– Бери свой доллар, – отдавая ему причитающийся ему доллар, говорю я почти восемнадцатилетнему пареньку с черной кожей и смотрю в его задумчивые глаза, обнаруживающие недостачу. – И никогда больше так не делай.
Он продолжает за мной смотреть из-под синей кепки, а я разворачиваю свою Семи и завожу двигатель одним резким толчком правой пятки.
Моя совесть вполне уживалась со всеми долларами до Хобокена. А теперь мне как-то не по себе после Паттерсона… Но вы уже в курсе…
