В романе воссоздан современный ему Петербург начала двадцатых годов прошлого столетия, ещё голодный и неустроенный, не отошедший полностью от военного коммунизма, где при всём при том бурлила культурная жизнь, не прекращались духовные поиски. Фигурируют профессора Петербургского университета, старики, рождённые одной эпохой, вскормленные другой и напрасно старающиеся жить в третьей, студенты, пришедшие с гражданской войны, аспиранты-филологи, учёные, писатели, художники… Сюда-то и приедет из Москвы небезызвестный писатель с репутацией скандалиста, который даже бродячих псов спрашивает: «… согласен ли ты со мной, что у нас не литература, а катастрофа?» и который, само собой, выступит в качестве возмутителя спокойствия в и без того бурной полубогемной жизни.
«– … Мне до отъезда нужно ещё убить одного человека, Боря.
Это не цитата. Я говорю серьёзно.
— И не метафора?
— И не метафора».
Многие из персонажей явно имеют реальные прототипы, однако не похоже, чтобы автор затевал игру с читателем «Угадай, кто?», как это делается, например, в других известных романах о пореволюционном Петербурге – «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш и «Орфографии» нашего современника Дмитрия Быкова. Каверин просто описывает окружающую его реальную действительность, и реализм этот получается магическим – не оттого, что происходит нечто сверхъестественное, а оттого, что само время и место действия, а также мастерство их воссоздания не могут не оказывать на читателя совершенно завораживающего, магического впечатления.
НАПЕРЕКОР ГЕНДЕРУ: ВЗЛЯД НА ЖЕНСКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 2005 г.
Всего каких-то лет двадцать – двадцать пять назад в русском советском литературном процессе женщины почти полностью отсутствовали. В брежневские и постбрежневские времена, когда казалось, что, как поётся в одной современной песне: «Здесь ничего не может измениться!», они вообще были почти исключены изо всех сфер, требующих какой-никакой творческой инициативы, принятия решений и серьёзной ответственности. Слово «эмансипация» давно превратилось в ругательство (ну вроде как сейчас «феминизм»); женщина при «зрелом социализме» несла роль чисто вспомогательную, роль представителя всяких нужных и полезных услуг – не более. Давать ей слово или право на какое-то самостоятельное дело – а для чего, зачем? – если уровень её развития вообще оценивался согласно тому, насколько она способна усваивать, что ей говорят учёные мужи и авторитетные витии…
Вот и в литературе ей в основном были оставлены маргинальные жанры, и то не все, разумеется: например, детская литература (что-нибудь «Ребятам о зверятах» или «Пионерам о вождях») или там мемуарная – ещё куда ни шло; а вот «Детективы женщины не пишут, и никакие Агаты Кристи нам не указ!» – такими формулировками, по воспоминаниям Дарьи Донцовой, встречали и провожали повсюду.
Терпели переводчиц художественных произведений (воспринимая эту сферу творчества как второсортную); нехотя признавали и право на поэзию: нашлась у нас пара поэтесс, которых признали во всём мире, то и вам не возбраняется стишки пописывать, подражая согласно темпераменту либо той, либо другой – только нечего воображать, будто у вас осталась возможность сказать что-то новое…
В прозе же редчайшие исключения вроде реликтовой коммунистки Шагинян или плодовитой беллетристики Токаревей погоды не делали. Когда незадолго до перестройки непостижимыми путями удалось прорваться в печать Татьяне Толстой, то в ругани, поднявшейся вокруг её рассказов, прозвучавших так свежо и неожиданно в затхлой атмосфере, помимо прочего явственно слышалось подспудное: «И вообще, не должна женщина вести себя с такой вызывающей самоуверенностью! Это не её мир, пусть знает своё место!»
