В Омском остроге он наблюдает поручика Ильинского, с достоинством и кротостью, спокойно и мужественно отбывающего свой срок за отцеубийство. Уже выйдя на волю, Достоевский узнает, что поручик оправдан, кажется, даже посмертно – так, из глубин неистощимой памяти всплывает образ Мити Карамазова и замысел романа.
Может быть, потому и был и считал себя сам реалистом Федор Михайлович, что ничего не выдумывал и не сочинял, что черпал только из реальности и никогда не покидал ее, даже в самых своих фантастических произведениях.
Эта предельная честность по отношению к реальности и порождает эпохэ – остановку текущего, придание актуальной и злободневной ситуации «здесь и теперь» статуса вечной значительности «вот!». Достоевский, как никто и никогда, открывает значительность момента, его реальную монументальность.
Очень возможно и даже скорей всего я не прав, но мне кажется, что основная, глубинная идея Достоевского, идея, которую он страшился высказывать вслух, но которая и определила его выбор – выбор написания «Жития великого грешника», «Человеческой комедии» атеиста заключается в том… мне и самому страшно сейчас писать это… в том, что человек по природе своей атеистичен, что вера, как и талант, не вменены ему и не есть дар Божий, ибо, если это дар, то передаривать Божий дар тебе другим людям – легко и просто, но зачем?
Человеку ничто не дано даром, но он должен сам себя победить и победить в себе безверие верой в Бога. И чем трудней этот путь к себе и к Богу, тем меньше это похоже на дар, но тем больше оснований у человека делиться этим с другими и самому осуществлять дар, самому дарить, а не получать дары невесть за что.
И всем своим тяжким трудом, всей своей тяжкой жизнью Достоевский шел к Богу, к вере в него и это и есть его творчество, и этот путь – его дар нам.
Дождь сменяется снегом, снег переходит в дождь – и все та же невыразительная дрянь на дворе. Сквозь безликую советскую и постсоветскую обшарпанную серость проступают святыни и реликвии – ими Старая, более, чем тысячелетняя Русса богата и неисчерпаема, как неисчерпаемо соленое море под ней, будто собравшее не соль земли, но слезы людские, обильно пролитые в этих унылых ландшафтах.
И жизнь, и радости жизни, несмотря на непогоду и мразь, теплятся и сверкают красотой, добром и любопытством: а что же там впереди в этой жизни?
В Георгиевском соборе, прихожанами которого были в течение десяти лет Достоевские, при поновлении полов покрыли паркетом ложбинку от входа к чудотворной Старорусской иконе Богоматери. Икона эта появилась тщанием греков на Руси еще в дохристианские времена – в ожидании Крещения Руси. Много было связано с ней чудес и напастей. Ложбинку ту протоптали к ней верующие. В Старой Руссе много такого подспудного – смиренного, но гордого и незыблемого.
В поисках Рулетенбурга
из очерка «Путеводитель недельного путешествия»
Из Франкфурта-на-Майне в Висбаден можно ехать самыми разнообразными путями: по воде, на такси, на автобусе, поездом, подземкой, электричкой. В любом случае это займет от двадцати минут до часа. Пока мимо вас мелькают дачки на 2—3 сотки и бесконечные фаланги виноградников, послушайте, зачем можно ехать в Висбаден.
Сорок пять лет пролетело, как один огурчик. Сорок пять лет моей жизни и еще девяносто – между мной-пацаном и временем написания Достоевским «Игрока».
