.
Иерусалим, куда на празднование Песах Иисус отправился с родителями, ехавшими вместе с большой компанией жителей Назарета, пребывал в относительном покое, хотя повсюду в городе и виднелись голоногие римские легионеры. Впервые юноша увидел Иерусалим с холма – омытый солнечным светом, город лежал перед ним, и белые пятна домов перемежались с землисто-навозными полосами и плешинами улиц и дворов горожан. Все прибывшие из Назарета, по приказу ребе Хомера, пали на колени и запели псалом Давидов, начинающийся словами «Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень». Увидев святой город, юноша отнюдь не воспылал к нему любовью, как можно было бы ожидать. Ведь город – это прежде всего люди, а Иисус даже не надеялся, что жители Иерусалима поразят его какими-то особыми качествами. Нет, они представляли собой обычное быдло с единственным желанием обчистить карманы прибывших на празднование Песах паломников, и ничем они не отличались от жителей других городов, которых Иисус никогда не видел, но о которых слышал, – жителей Рима, Александрии…
По улицам шныряли люди, вид которых не вызывал доверия. Заискивающе улыбаясь, они вызывались проводить приезжих к могилам великих пророков, при этом потирали ладони в предвкушении платы за экскурсию. Повсюду на улицах шатались подвыпившие римские солдаты, а на углах стояли жрицы любви. От их похотливых улыбок, вида пышных грудей кровь в Иисусе едва не закипела. В темных аллеях, никого не стесняясь, обнимались; повсюду шныряли полуодетые грабители, чья кожа блестела от масла, коим они смазывали свои тела, чтобы легче ускользать от преследователей. Грабители хватались за кошельки, рвали из рук сумки и убегали. Это был город, состоявший, главным образом, из рук – рук, которые делали деньги, гладили уличных девок по пышным плечам, наносили удары ножом в драках у городских таверен. А в Храме руки священника пронзали верещащее жертвенное животное, и вы видели эти руки – окрашенные густой кровью козла или полупрозрачной кровью голубей, руки, вымазанные внутренностями ягненка, руки, ловко снимающие с него белую шкурку и раскладывающие вычищенную тушку, словно жертвенное знамя, на деревянной решетке жертвенника.
И чьи-то руки остановили Марию во дворе Храма – узловатые, коричневые, в синюшных пятнах руки старой женщины.
– Елизавета!
– А ты совсем не изменилась. Ни на день не постарела. Божье благословение цветет в тебе, святая женщина. А это…
– А это – он.
– Иоанн где-то поблизости, отошел по своим делам. Ну что ж, поужинаем вместе. А мальчики-то почти одного роста. Да благословит их бог! Отец должен гордиться таким сыном. О, мой бедный Захария…
Они ужинали в верхних покоях дома. Иисус и Иоанн осторожно разглядывали друг друга, пока ребе произносил ритуальные слова:
– Се опресноки, испеченные в спешке, подобные тем, что отцы наши ели в ночь накануне Исхода из Египта. Се травы горькие, коими надлежит сдобрить нам мясо агнца. А се – жареная плоть агнца, чья кровь окрасила косяки и перекладины дверей наших предков, дабы Ангел Смерти, проходя по улицам, не тронул и волоса на голове их первородных. Да напомнят нам о горечи ссылки на чужбине и опресноки, и горечь трав, и мясо агнца, запеченное на углях…
