Более того. Последняя процитированная фраза в 238c–d (ταῦτα μὲν οὖν θεῷ μελήσει) дает основание предположить, что наитие, нисшедшее на Сократа от нимф, имело свой источник не в них самих, а передавалось через них от Бога, который, таким образом, выступает в качестве единственно подлинного сущего и обладающего сверхъестественными силами, транслируя эти последние, по-видимому, автократически: тем и так, кому и как пожелает. А именно в данном случае опять-таки не просто любому человеку, а «мудрейшему среди людей», как назвал оракул Аполлона Сократа, т.е. уже больше, чем человеку, который поэтому в силу родства «подобного подобному» оказался в состоянии почувствовать, идентифицировать и назвать супранатуральные Силы, стоящие за явлениями природы, указав на глубокую внутреннюю связь, существующую между природно-материальными явлениями и сверхприродным божественно-разумным.
Интересно также, что сам Сократ, рефлектируя не только содержание, но и форму своей речи, отмечает как бы самопроизвольное (а в действительности под божественным влиянием нимф) появление в ней эпического стихотворного размера (241с), который считался элементом обычной речи только богов.
Платон также в данном пассаже как бы добавляет еще одно звено к объяснению причины того, почему далеко не все люди (в том числе, например, и Федр) в состоянии непосредственно и достоверно ощущать существование и воздействие этих сверхъестественных Начал. Суммируя, в общих чертах, то, что известно о Сократе из других диалогов Платона, можно сказать, во-первых, что эти Силы сами предопределяют и выбирают своих избранников, как было с этим философом, который уже с детства слышал рекомендации от личного «даймония» и следовал им. Во-вторых, наверное, избранный должен в той или иной форме выполнять возложенную Ими на него миссию, как всю жизнь и делал Сократ, пренебрегая своими делами частного лица. В-третьих, необходимо личное сверхусилие в стяжании добродетелей, в том числе как через преодоление страстей и пороков (Сократ, в частности, несмотря, по-видимому, на гомосексуальный опыт в юношеском возрасте, смог сублимировать здесь свое сексуальное влечение в сферу исключительно дружеских чувств и возвышенных тем философских спекуляций), так и посредством обретения таких качеств, как абсолютная преданность истине и справедливости, рассудительность, мужество, преодоление страха смерти, приверженность научному исследованию (в рамках существовавшей парадигмы).
Имея подобные качества, Сократ обладает и более тонкой, наверное, можно сказать, иной восприимчивостью, чем обычный человек к божественным воздействиям, и способен их точнее интерпретировать, что опять-таки показывается (в 242b–e), когда философу, который собирается перейти речку, вдруг кажется, будто он слышит свое обычное демоническое знамение (см., например: «Феаг»: 128d–131a; «Пир»: 202d–e, 219b–c; «Государство»: 496с; «Теэтет» 151а; «Апология»: 40а–с и т.д.), некий голос, который всегда удерживает его от того, что Сократ намеревается сделать, если последствия этого неблагоприятны для последнего, – ведь Бог и божественное не могут быть злыми (242е). В данном случае философу рекомендуется не уходить, прежде чем он не очистится от совершенного по отношению к божеству проступка.
При этом Сократ признается, что когда он еще только произносил свою речь, его нечто тревожило и смущало, что теперь, однако, он может идентифицировать – это нечестие по отношению к Эроту, сыну Афродиты. Таким образом, в пасторальном окружении эта обычная, точнее сказать, необычная способность древнегреческого философа проявляется не менее, а даже более определенно, чем в городских условиях самих Афин, где не всегда ясны конкретные причины удерживающей супранатуральной суггестии, как правило, раскрывающиеся post factum.
