Точно так же содержательность и глубина мыслей и рассуждений, удивительно широкий охват тем и вопросов, затронутых в беседах этого диалога, точность и систематичность методологических наблюдений, родившихся в буколическом уголке под божественным наитием нимф, – все это указывает на чрезвычайно высокую степень позитивности влияния пасторальной среды, зафиксированную Платоном в текстах «Федра». Вероятно, можно даже заметить, что Сократ, принципиальный сторонник городского быта и противник естественного окружения, где его не могут ничему научить «ни местности, ни деревья», не то, что люди в городе (230 d), случайно выйдя с Федром за пределы стен Афин, неожиданно для себя, но тем более убедительно, ощущает кумулятивное воздействие той силы Природы с большой буквы, т.е. природы живой, одушевленной и сверхчеловеческой, которая всегда привлекала и привлекает человека своей близостью, начиная с глубокой древности и заканчивая постмодерном, когда наличие загородной виллы, замка, имения, дачи или просто дома чувствуется и рассматривается как особое и ничем не заменимое благо, изысканная роскошь, которой обладает и которую по достоинству понимает, ценит и может использовать, – а именно для творчества и философского досуга, инспирируемых особыми природными энергиями и воздействиями, – лишь цивилизованный, тонко образованный и культурный индивидуум.
В этом диалоге Сократ приводит знаменитую классификацию божественных состояний, одержимостей, «маний» (244а–245в), ниспосылаемых людям Богом (244d), среди которых выделяет в третий вид одержимость и манию, происходящие от Муз (τρίτη δὲ ἀπὸ Μουσῶν κατοκωχή τε καὶ μανία). При этом, в частности, указывается, что приходящий к дверям творчества без такой мусической одержимости, с одной лишь уверенностью, что он в достаточной мере станет творцом благодаря техническим навыкам, – несовершенен, так как творчество исступленных затмевает действие (ποίησις) здравомыслящего (245а).
В оптике этого подхода далее разъясняется, что ниспосылаемая богами любовь (ὁ ἔρως) любящему и любимому, эта мания (ἡ τοιαύτη μανία), дается им на величайшее счастье (245в–с). Более того, инспирируемый в данном случае в идиллической ситуации, вероятно, больше Самим Богом, чем музами, Сократ тут же вдохновенно говорит о душе, ее бессмертной природе, причинах и характере соединения с материальным телом (и телами), основаниях ее окрыленности и взлета в горний мир, к сонму богов, о их жизни и даже – о гиперураническом топосе (ὑπερουράνιον τόπον), занебесном, трансцендентном месте подлинно сущей сущности (οὐσία ὄντως οὖσα), его свойствах, о несмешанном (чистом) знании, созерцанием которого питаются боги и души, о падении душ и факторах, определяющих ее вселение в то или иное тело, о суде над душами и воздаянии за их земные дела, о четвертом виде одержимости (мании), когда, смотря на земную красоту, вспоминают истинную, окрыляются и стремятся взлететь, о подражании богам, о структуре, элементах и страстях души и т.д. и т.п. (245с–257b). Такова «прекраснейшая и благороднейшая» (verba ipsissima) «покаянная речь» Сократа (257а), произнесенная им по предложению его даймония и, надо думать, под непосредственным божественным воздействием в буколическом уголке природы невдалеке от афинских стен.
О том, что подобная суггестия (ἐπιπεπνευκότες) имеет место, Сократ эксплицитно говорит в 262d, когда фактически указывает, что за «случайностью», по которой обе его речи имели некий пример того, как знающий истину может, забавляясь, завлекать слушателей, стоят «местные боги» (τοὺς ἐντοπίους θεούς) или «провозвестники Муз», цикады.
