Только ненормальный мог согласиться с тем, что все происшедшее было сплошным наваждением. Но какой нормальный мог поверить во все случившееся и не усомниться в здравом рассудке того, кто принялся бы расписывать явную фантасмагорию, выдавая ее за истинную правду? Поднимут на смех – и все тут.
Мерфи в связи с этим припомнил, как, оказавшись однажды в мастерской современной звезды живописи, на вопрос приглашенного сюда телекомментатора: «Несколько слов о ваших впечатлениях» – сказал:
«Двоякое. Либо мы, не подозревая того,– сумасшедшие, а уникум Хомо сапиенс своими картинами демонстрирует нам, каков есть мир на самом деле. Либо – наоборот».
Эта его коротенькая импровизированная реплика передавалась по нескольким каналам телевидения, повторялась по радио, жирным шрифтом набиралась газетами… Смех стоял на всю Америку.
В холсте с намалеванными зигзагами молний, овалов, квадратов и трахомным глазом, перед которым большинство молчало, а иные с серьезной миной на лице называли его «полотном всех времен и народов», Мерфи не увидел ни смысла, ни логики. Во всяком случае, их было не больше и не меньше увиденного им в камере…
Откуда веревка? И была ли она? Если даже и нашлась таковая, то каким образом он прицепил ее к гладкому, как свежевыбритая лысина, потолку? Камера-то высотой почти 4 метра… К стене веревку не приладишь, в бетон гвоздь запросто не забьешь… Даже если предположить, что веревки не было, а ее и не могло быть, тогда откуда мог взяться характерный рубец на шее. Судя по глубине рубца и его цвету – темно-синему, с явно наметившимся черным оттенком, – Ксантопуло висел давно. С полчаса наверняка…
Единственно в чем мог усомниться Мерфи, так это в том – висел все-таки его узник или нет? Ведь в подвешенном состоянии гангстера видели менее чем секунду. Но память из своих надежных тайников неизменно выдавала ему смутную картину, в которой отчетливо было видно: ноги Ксантопуло болтаются над полом. Мерфи внушал себе, что это могло быть игрой воображения и, потому, яростно оспаривал второго Мерфи, возражающего первому веским зрительным образом…
Но как оспорить и отказаться от остального? Ведь все остальное он видел гораздо дольше и чётче. Прямо перед собой. Можно не поверить рассудку, но как не поверить глазам и ушам, которые, как алчные хищники, впивались и пожирали каждую деталь…
Глухой, тяжелый стук. Хрястнув лицом об пол, падает тело Ксантопуло. Тускло светится белок закатившегося глаза. Кверху затылком, и на вывалившемся языке, лежит голова. Человек мертв…
Мерфи видит себя как бы со стороны. Он бледен. На лице скорее удивление, чем растерянность. Эффект превзошел все ожидания.
«Вынести его за порог!» – выкрикивает он.
Полицейские его не слышат. Они ничего не слышат. Боб сам вытягивает гангстера из камеры. Он видит на своем лбу, вздувшиеся от усилий жилы и искривленный в злобе рот, выплевывавший, в сторону дегенеративно застывших полицейских, матерные слова. На них это не действует. Боб оставляет тело на пороге камеры и бросается к ним. За грудки трясет Низенького и Широкого и приказывает ему бежать за врачом. Тот, поняв, наконец, что хотят от него, опрометью бежит вон. Любитель пари, которому Мерфи пяткой наступил на носок ботинка так, что у того, вероятно, хрустнули пальцы, тоже вышел из оцепенения и, пытаясь освободить ступню, бестолково, как заевшая под иглой патефонная пластинка, спрашивал: «Что делать, сэр?.. Что делать, сэр?..»
