Ника по случаю дня рождения в короткой голубой юбочке, переливающейся бархатистыми волнами над загорелыми точеными ногами. Торжественная и кроткая.
Довольные дети уселись на лавку играть. Я тоже доволен. Вернулся в дом. Здесь у мамы шипят сковородки и растет на тарелке горка оладий. Сейчас она подаст их на стол сразу со всем на свете: сметаной, сгущенкой, свежей клубникой, растопленным сливочным маслом и джемом.
– Играют? – мама затаенно улыбается. Она кокетливую Нику не одобряет, но умиляется чувству, которое Егор испытывает к этой девочке.
– Играют, – я кивнул на окно, из-за которого слышались детские голоса. Только что это? Что с их голосами? Знакомые напряженные ноты. А потом знакомые переходы на тошнотворный приглушенный тон. Я подошел ближе к окну. Точно, ссорятся. Ника хочет, чтобы Егор пошел играть к ней в дом. А Егор отказывается. Он к ним не ходил никогда – не звали. Еще деда Никиного он побаивается. Непонятно почему, но боится. И сейчас уперся. Ника, привыкшая, что ее друг, как дрессированный пудель, выполняет все команды, злится и напирает. А Егор бубнит что-то упрямое и невнятное – уговаривает остаться. Никин голос становится настойчивее… Я тихонько вышел на веранду. Отсюда, если встать у самых перил, скамейка попадает в поле зрения.
Где я уже все это видел? Я ведь много раз это видел. Под солнцем, под дождем, под снегом – два лица… Она говорит:
– Или ты идешь, или я сейчас уйду навсегда. И никогда больше не приду. Ни-ког-да!
Ей нужно, чтобы он для нее преодолел свой страх, недоделанность свою, бросил сомнения, дом, друзей, футбольный мяч, старую хоккейную клюшку – и пошел с ней… А он тормозит, не понимает и вообще в ступоре глубоком от этого «никогда»…
Егор молчит. Она настойчиво глядит ему в глаза и ждет… Ничего не дождавшись, оскорбленно разворачивается и уходит навсегда. Редкий случай – в ворота. Ведь нельзя, уходя навсегда, сказать: «Передайте меня, пожалуйста, через забор!».
Я сбежал по ступенькам к сыну.
– Она сказала, больше не придет, – нижняя губа у Егора горестно прыгает. – Никогда. Как это…
Он, видимо, хотел спросить: «Как это – никогда?», да вспомнил, что знает это понятие. Егорша знает, что, сколько бы раз ты не ложился спать, сколько бы раз луна не проплывала в сердитой луже неба, сколько бы раз солнце не дарило надежду на новый счастливый день, невозможно дождаться того, кого забрало у тебя безжалостное никогда.
Егор крепился, чтобы не заплакать. Но слезы прорвались и часто закапали на футболку, попали на худую, коричневую от загара руку и траву под ногами. Было ли мне когда-нибудь так больно?
– Егор, – начал я, – люди часто в сердцах и попусту, в общем, говорят это «никогда». Это не всегда значит, что человек действительно больше не придет. Бывает, он возвращается через три года, три недели, три дня…
Егор с надеждой вскинул голову:
– Сколько раз поспать?
– В твоем случае, Егор, – радостно объявил я, – нисколько не поспать. Она вернется через пятнадцать минут.
Мы сели на лавку на веранде в тени, обмякли. Я не знал, что еще сказать. Я подумал: как же это? Мне казалось, что до такого разговора с сыном у меня еще лет десять впереди. Вот он придет, тоскливый и поникший, раненный глубоко какой-нибудь глупой девчонкой, и мы сядем на лавку на веранде в тени… И я произнесу правильную, рассудительную, спокойную и вдохновляющую речь. О женщинах и мужчинах. А так сразу… Мне нечего сказать. Я не готов. И он такой маленький. Ну, погоди же, синенькая юбочка! Венера-недорослик! Праправнучка праматери! В голове у меня возник план мести.
