Только всего этого не случилось. Как часто бывает в театре, что-то там хрустнуло, лопнуло, развернулось и поехало в другую сторону. Папе написали письмо, что сожалеют.
А в следующие годы навалилось. Деньги от пьесы разошлись быстро. Стиральную машинку так и не купили. Мама снова билась за жизнь.
Все зимы у нас жила бабушка, папина мама. И бабушка все была недовольна невесткой. Все бубнила, бубнила чего-то папе про маму. Ничего особенного, обычные старушечьи придирки, но маме хватало. Другая, здоровая женщина, справилась бы с этим, просто отмахнулась бы. Но для моей издерганной, больной матери противостояние со свекровью было выше ее возможностей. Мама срывалась и походила при этом на сумасшедшую. Она тогда почти всегда была как сумасшедшая. А папа был почти всегда груб и жесток. Они оба обезумели.
Письменный стол совсем все испортил. Мама опять поехала покупать мебель одна. Она все покупала одна. И так засуетилась, замешкалась, подъезжая с грузчиками к дому, что показала не на ту арку. И не сразу поняла свою ошибку. Грубые мужики разворачиваться не стали, сгрузили ей коробки со столом прямо в грязь в чужом дворе и уехали.
Мама рыдала. От коробок не отойти. Чужой двор пуст. Что делать-то? Вот идут какие-то мужчины. Она просит помочь. Мужики и не подумали остановиться, только уничижительно бросили на ходу:
– У тебя что – мужа нет?
Мама задумалась, что-то припоминая, и ответила сама себе:
– Есть.
И пошла, пошла от коробок прочь. И подала на развод.
Собственно, как многие советские семьи, родители собирались разводиться чуть не каждый год. Только в этот раз все было уже точно решено: они больше не будут жить вместе.
Но неожиданно случился странный зимний вечер. Тьма, лютый холод, колючая поземка. Папа пошел в ЖЭК прописывать бабушку, чтобы ей пенсию из Челябинска не приходилось переводить. Но без мамы, сказали, нельзя. Он прибежал за мамой, торопился успеть до конца рабочего дня.
И вот они идут рядом. Совсем чужие. С плотно сжатыми, сведенными нервной судорогой губами. Они давно почти не разговаривают и, конечно, ничего больше не обсуждают, сидя друг напротив друга в креслах. Спешат. Проходят автобусную остановку.
И вдруг мама видит, что чуть в стороне в сугробе лежит человек. Головой к остановке. Он шел к ней, да не дошел.
– Человек, – роняет мама.
– Пойдем, Тамара, – холодно приказывает отец.
Мама молча сворачивает к темной фигуре в снегу, по которой змеится поземка.
На лице человека лежит шапка. Она не надета на голову, а положена сверху. Мама подняла ее. Они с папой склонились над телом. Это оказался молодой высокий парень. Ухом, щекой и раскрытыми пухлыми губами он вмерзал в снег.
– Боже мой, молодой совсем. Напился, видимо.
Папа посадил бесчувственное тело, а мама стала энергично тереть парню снегом щеки и уши в надежде на то, что тот очнется. Бесполезно. Вот куда его? Вызывать милицию мама категорически отказалась: что с ним в вытрезвителе будет? Туда людей сдавать нельзя.
Она подумала, посмотрела долгим взглядом на остановку и сказала:
– Давай его в автобус посадим! Там тепло.
Папа счел идею глупой, но промолчал. В теплом автобусе пьяный не очнется. В конце маршрута водитель все равно выкинет его на конечной, где вообще людей нет, и там парню уже никто не помешает замерзать. Или водитель милицию вызовет. Но что было делать? Он согласился:
– Только ты не смей его тягать, у тебя – швы.
