– Как сумки из магазина тяжеленные таскать, так не швы? – мама тут же взвилась.
Папа забормотал, зашипел что-то злое и полез под парня, как на сенокосе подлезал под тяжелую копешку сена, чтобы нащупать под ней жерди и поднять. Но за копешкой всегда был дядька Вова, и они тащили сено к стогу вдвоем, то и дело перехватывая поудобнее жерди. А тут папа был один.
Отец шел по снегу, раскачиваясь под тяжелой ношей. Ноги парня в огромных грубых ботинках тащились носками внутрь и загребали кучи снега. Мама поднимала поочередно парню то одну, то вторую ногу, чтобы папе было легче. Ее норковый тюрбан сбивался на лоб. Она толкала его вверх варежкой.
Пыхтя, приблизились к остановке. Там мама подбежала к одному из мужчин и попросила помощи. Мужчина не отказался. Вдвоем с папой они усадили тело на лавку.
Теперь автобус. Папа старался отдышаться перед новым рывком. Как влезть-то туда? Со снеговиком этим?
Мама сосредоточенно что-то просчитывала, даже губами шевелила. Она вспоминала номера автобусов, у которых самый длинный маршрут. Вот подошел 1-ый. Нет. Потом 26-ой. Тоже нет. Потом 13-ый. Ну, это совсем короткий. А вот 41-ый. Этот подойдет.
– Женя, давай.
Рывок. Еще рывок. Мама старается помочь. В дверях какой-то мужик оттесняет ее и вздергивает вместе с отцом парня по ступенькам автобусной лестницы. Вот они в салоне, и мама в салоне. Куда посадить, когда столько народа?
И вдруг пожилой человек в широком пальто и в кепке с большими меховыми ушами поднимается со своего места, простирает к бесчувственному телу руки и, словно во сне, кричит:
– Витя! Витенька!
– Вы его знаете?
– Племенник родной! Я дядя! Дядя! Откуда вы его тащите?
– В сугробе валялся.
– О, Боже мой!
Молниеносно парень был размещен на сиденье вместо потрясенного дяди, и родители успели выскочить на улицу до закрытия дверей.
Себя не помня они добежали до ЖЭКа и подписали бумаги. И снова вышли на улицу. И медленно пошли по ней.
Папа начал смеяться первым. Смех рождался в его груди тихо, как курлыканье. Потом засмеялась мама. А потом они смеялись вдвоем, боясь посмотреть друг другу в лицо.
– Знаешь, – мама сказала это своим обычным тоном, – я вот все думаю. На остановку пришел сначала 1-ый автобус? Так?
– Вроде так.
– Потом 26-ой? Так.
– Да, вроде так. А что?
– А то, что выбирала самый длинный маршрут.
– Ну и?
– 41-ый из этих трех – самый короткий, – объявила удивленно мама. – И самое интересное, что я это отлично знаю.
– Ты, когда нервничаешь, все путаешь.
– Нет, я выбирала, но сразу знала, что мне нужен 41-ый. Еще до того, как он подошел. А ты почему мне ничего не подсказал?
– Я об этом вообще не думал. И хорошо, что не подсказал, как видишь. Тебе все Он подсказал.
– Он?
– Конечно.
Мама замолчала, потрясенная этой мыслью. Он, такой далекий и строгий, видевший много ее горестных слез, источавшихся в ночных молитвах, всегда безмолвствовал, а тут вдруг взял и сказал с коротким смешком: «В 41-ый тащите!».
У автобусной остановки они замедлили шаг. Папа по-пингвиньи сделал пару шагов, протянул в пространство руки и трагически произнес:
– Витя! Витенька!
И мама хохотала, по-девичьи всплескивая рукавичками. Потом плакала у папы на груди. Потом они вместе смеялись и плакали, как смеялись и плакали когда-то мерзлые ступени пожарной вышки под бегущими вниз молодыми ногами.
Слезинки падали вниз и исчезали. А смех веселым теплым облачком поднимался вверх, дробился в холодном воздухе на тысячу мелких смешинок, множился под звездами эхом и превращался в тот заливистый хохот, от которого некоторые несознательные советские гражданки, не любившие пионерлагерей, портили теплые «гулянческие» штаны.
