Я смаковала свой кофе, наблюдая, с каким жаром он поглощает съестное, и мне это не могло не радовать. Его пальцы были не сильно толще вилки, которую он держал в руке, острые плечи и лопатки врезались в тонкую ткань, не сумевшую, и даже не пытающуюся скрыть худобу мальчика.
– А как тебя зовут? – Том задал вопрос с набитым ртом, а заметив, как дрогнули мои брови, быстро прожевал и спросил ещё раз, уже нормально. Не то, чтобы мне это не нравилось, просто подумала, что базовые манеры ему не помешают.
– Я Сэм. – он ответил на моё рукопожатие.
– Сэм, это очень вкусно! – Тарелка с панкейками стремительно пустела, а я впервые увидела, как он улыбался. – Как это называется? – Том потянулся за ещё одним кусочком.
– Панкейки. – я выложила оставшиеся в сковородке поверх несъеденных. От них едва заметно шёл пар, воскрешая наполняющий комнату аромат.
– Вроде как маленькие воздушные блинчики?
– Вроде как. – я улыбнулась.
– Руку на сердце, отныне это моё любимое блюдо! – в доказательство он положил правую ладонь на грудь, а я поперхнулась своим кофе от такого лексикона тринадцати-летки.
– Ты где такие выражения откапал? – он засмеялся, а я начала оттирать футболку от напитка, не сводя с него глаз.
– Когда мне не надо идти в школу, я сижу в местной библиотеке. Там тихо и спокойно, и много интересных книжек. И, – мальчик опустил глаза. – Там почти никого не бывает.
– Что ж, Том, кажется у тебя появилось новое место, в котором ты можешь прятаться от реалий бренной жизни. – я не скрывала, что понимаю его положение, и надеялась, что он не примет мою честность за подачку.
Покончив с едой, мой гость вызвался помыть посуду, ссылаясь на мою недавнюю оплошность, а я ушла переодеваться в домашнее. Встретились мы в гостиной, где он рассматривал мои фотографии, рисунки и карточки, прикреплённые к пробковой доске.
– Сэм, разве тебе не грустно? – он уселся на диван и обнял подушку-кошку, в длине не уступающую ему самому. Я включила тихую музыку и опустилась на лапы огромного плюшевого медведя, восседавшего у стены напротив дивана, укрывая себя второй парой огромных лап, и подперев своей головой его мохнатую.
– Мне не нравится грустить. – я уставилась куда-то перед собой, вспоминая слова отца. – Это отнимает много сил.
– Я не люблю свою семью, но, кажется, у вас были тёплые отношения с папой. Тебе не грустно, что его больше нет? – он говорил осторожно, явно не желая тормошить мои раны.
– Я хочу вырвать своё сердце, лишь бы оно не болело. – я сильнее сжала лапы медведя. – Папа говорил, что смерть – это не то, к чему ты можешь подготовиться, и от чего можешь убежать. А если ты не можешь что-то контролировать, то и переживать из-за этого – пустая трата времени. Когда умерла его собака, ему было грустно, но он не впадал в крайности и жил дальше. И я должна жить дальше.
– Мне очень жаль, Сэм. – голос вжавшегося в диван Тома дрожал.
Ему были чужды мои чувства, но он уловил моё настроение, и чувствовал себя не в своей тарелке. Я позвала его к себе, и, когда он подошёл, усадила его перед собой, обняв сзади. Объятия тоже были ему чужды, но, когда я начала гладить его по густым волосам, мальчик расслабился, продолжая обнимать подушку-кошку.
– Почему ты его убила? – этот вопрос я ожидала услышать, но по спине всё равно пробежал холодок.
Мне нужно было объясниться, нужно было выговориться, но так, чтобы он не понял суть. Чтобы не пугать его больше и не впутывать в свою историю.
