Черная пантера - страница 25

Ночь без сна… Она злобно смеялась. Как будто ей хотелось схватить его, увлечь его на середину комнаты, заставить танцевать до обморока… Лицо его наморщилось, и он убавил свет горящей лампы.

Стало темней… Собака завозилась и навострила уши.

И за окном послышались чьи-то почти бесшумные шаги.

Человек поднял голову. Может быть, друг идет, неведомый могучий друг…

И позовет его, покажет ему светлую дорогу в жизни, которой можно идти прямо, не замечая и не зная, не понимая лжи…

И ему чудятся слова: «Сюда! Сюда! Прислушайся к моему голосу – в нем нет обмана».

С мяуканьем скользнула под окном большая кошка и осторожно спрыгнула с сугроба на тропинку.

Нет друга. Не может быть такого друга, как нет дороги в жизни безо лжи.

Часы скользили с томительною вялостью, и медленно, и тихо подводили к нему единственного друга – смерть.

– Друг ли ты? Друг ли ты? – задыхаясь, кричал человек.

Ночь белая, морозная и снежная…

Было так жутко, жутко…

Я оглядывал комнату, причем старался придать взгляду выражение равнодушия: ничего не боюсь!

И опять, и опять чувство страха, такое жалкое и сморщенное, гадкое ползло мне в душу. Как будто маленькая и согнувшаяся старушонка подходила ко мне близко-близко и, наклонясь ко мне старым и морщинистым лицом, смотрела на меня своими бледными слезящимися глазками. От тихого прикосновения руки ее мурашки бегали по телу.

– Ну, отойди ты, старая… – шептал я с хитрым и притворным гневом, стараясь побороть в себе этот противный страх.

И чего я боялся? Двери? Печки? Окна? А, может быть, боялся я одежд моих, которые были развешаны на гвоздиках, темнея пыльными, неряшливыми пятнами на желтом фоне истрепавшихся обоев.

Нет, не этого… Нет! Я боялся чего-то другого, что проникло ко мне и сторожило мою душу, и пожирало все, что было в ней хорошего.

За окнами тихо шуршала листва моих любимых тополей – друзей моих: «Благополучно все! Опасности нет никакой! Не бойся!»

Опасность была близко. Она грозила мне костлявыми и длинными руками, которые, подкрадываясь, собирались меня душить.

И я встал, чтобы одеться.

– Все это потому, что я один. Я пойду к людям, к людям…

Я расскажу им про все то, что меня мучает, тревожит, что кажется мне грозным и неотвратимым в одиночестве. Когда же буду не один, когда нас будет много, то все это уйдет, исчезнет при звуках нашего веселого и радостного смеха, при звуках наших слов.

И я был так обрадован, я схватил мою шляпу, взял спички. Дверь запрет пусть хозяйка – глухая женщина, которая ведь все равно не может слышать, если бы я стал ей говорить.

На крыльце я споткнулся: дурная примета!

Небо было настроено плохо, не хотело смотреть на людей: занавесилось тучами.

А когда светлое ликующее небо не хочет смотреть вниз, на землю, – дурная примета!

– Ишь ведь, нервное небо! – бормотал я с досадой. – Люди – ленивые. Не зажигают фонарей. И разбивай себе тут лоб!

На углу улицы, печально прислонившись к дому, стоял карманник – одинокий и задумчивый. Я был так добр и дал ему монету.

«Ведь я и сам карманник, – подумал я с усмешкой, от которой мое сердце забилось с болью. – Я иду воровать у людей только мелкие-мелкие чувства: не дадут они крупных».

И тут же выпрямился: «Нет! Должны дать лучшее, что у них есть, – ведь я несу им лучшее, что у меня есть».

Целый вечер провел я с людьми: они были умны, остроумны, изящны, добры.

«Ведь это – цветы всего того, что я могу найти на земном шаре», – подумал я. И тут же, среди блеска зажженных ламп, среди веселых лиц и среди звона слов участья, мной овладел опять безумный прежний страх, но этот страх стал мне понятен.