В каждом движении преисполненный достоинства он остановился подле занятого мной столика и спросил:
– Вы от Музы?
– От Музы. А вы – Владимир Алексеевич? Автор великолепных «Белых всадников» и «Красной молнии»?
Уголки губ моего собеседника едва заметно дрогнули. Польщенный он принялся снимать верхнюю одежду, чтобы присоединиться ко мне за столом.
– Многие находят мои произведения конформистскими и противоречащими друг другу. Вы, получается, не из таких? – садясь напротив, спросил Лозунгович. При этом он испытующе сузил глаза и вперил в меня их.
– Сквозь обилие метафор не каждый увидит, насколько внутренне цельно и последовательно ваше творчество. Но я увидел. Поэтому – нет, я не из таких.
Лозунгович улыбнулся и сказал:
– Можно на «ты». Просто Володя.
«Просто Володя» заказал себе соте с куриным филе и грибами и бокал «Шато д'Икем».
Дела у Лозунговича идут неплохо, подумал я, отхлебнув чаю.
– Перейдем к делу. Ты хочешь вступить к нам в клуб, так?
– Не просто хочу, а мечтаю об этом.
– Раньше издавался?
– Нет.
– Позволь ознакомиться с твоими рукописями. Ты же принес их?
Я передал Лозунговичу свой исписанный стихотворениями дневник, который вел до войны, и следующую четверть часа Володя полностью посвятил ему, поэтому сидели мы молча.
Я внимательно следил за погруженным в мои строки метафористом, пытаясь угадать, что он думает. Получалось это слабо: мускулы на гладкой физиономии Лозунговича упорно хранили недвижность, лишая меня возможности толковать его мимику. Шевелились только лопухообразные Володины уши, но, как я понял, они в принципе живут сами по себе, и не являются выразителем мыслей хозяина.
И все же одно можно было сказать с уверенностью: Володя отнесся к прочтению моих стихов ответственно, и это приятно удивило, поскольку, идя в кафе, я ожидал от Лозунговича формализма, граничащего с брезгливостью, но никак не вовлеченности.
Видимо, Муза была крайне убедительна, когда рекомендовала меня. Ну и мой комплимент творчеству Лозунговича, полагаю, тоже сыграл определенную роль.
Володя отвлекся, когда ему подали заказанные соте и бокал вина.
– Знаешь, Сыщик, – орудуя столовыми приборами, перешел он, наконец, к выводам, – прочтенная поэзия мне по душе. Но кое-что не вяжется.
– О чем ты?
– Не сочти за оскорбление, просто… глядя на тебя, закрадывается сомнение, что эти прекрасные в своих глубокой образности и светлой наивности стихи написаны тобой. Нет, я нисколько не сомневаюсь в уверенном владении тобой словом, но крайне удивлен, что на каком-то этапе своей жизни ты принял решение распоряжаться им так.
– Это старые стихи. Довоенные. Их писал я, но не я, понимаешь?
Лозунгович пристально посмотрел на меня и ответил:
– А продекламируй их. Только по памяти.
С полминуты я мысленно гадал, какое именно стихотворение произведет на моего собеседника лучшее впечатление, после чего, выбрав, стал читать…
…и, когда я добрался до последнего четверостишья, умиротворяющее и целебное воздействие опиума окончательно сошло на нет. Я почувствовал тяжелую беспощадную поступь мигрени, родившуюся в недрах мозга, а пестрое и яркое помещение кафе «Водевиль» вдруг стало еще более пестрым и ярким, но теперь как-то враждебно, навязчиво.
Посетители заведения и его сотрудники походили в тот момент на расфуфыренных и напомаженных чертей да бесов, и кто знает, может это и есть истинный их облик, а я давным-давно томлюсь в кипящих глубинах ада и лишь во сне вижу тот мир, в котором когда-то жил и действовал.
