Сидя за круглым столом («в знак равенства талантов друг друга» Рифмовщик уговорил использовать для собраний именно его), мы по очереди вставали и декламировали произведения.
Я должен был читать после Рифмовщика, традиционно выдавившего из себя распухшие от образов, но совершенно пустые по смыслу и бездарные строки.
Однако когда он усадил в кресло свое нескладное, целиком состоящее из локтей да коленей тело, по левую от меня руку выросла и, представившись, на всю аудиторию заголосила ямбом и хореем другая угловатая фигура.
Принадлежала она Богдану Евгеньевичу Зыменову…
…а они смотрели на него так, будто он давний член клуба, и очень хорошо им знаком.
Но в какой-то момент Зыменов начал явно раздражать собравшихся. Было в читаемых им творениях (справедливости ради – талантливо сочиненных) нечто выходящее в своем нигилизме за грань, вызывающе-порочное и даже святотатское. Казалось, он умудрился задеть глубинные и запретные струны во всех. При этом у него отлично получалось избегать конкретики, и в этом смысле наш поэтствующий гример являл собой истинного метафориста: не сказав ничего, он сказал всё и о каждом.
Я в тайне восхитился Зыменовым. И возненавидел его.
Негодяйские словоизлияния прервались после чьего-то яростного возгласа:
– Ну всё, это уже чересчур!
Фраза эта, как спусковой крючок, сорвала нас со своих мест в единодушном порыве вытолкать Зыменова на улицу. Усилия к этому приложил и я, сидевший к специалисту по гриму ближе остальных.
Когда я взял прерванного чтеца за одежду, мне на секунду почудилось, будто он бесплотен, поскольку под сюртуком его как-то не нащупалась твердость человеческого тела, а только лишь воздух.
Но через пару секунд после меня, Зыменова схватили остальные, и, находясь в гуще событий, я вполне прочувствовал, что схватили основательно, как принято хватать тяжелый и крупный объект.
Сцепившись, мы словно единый поток устремились к выходу. Я перебирал ногами, но течение этого потока было настолько сильным, что расслабь я их, оно бы не остановилось. Сквозь сеть переплетенных рук, я видел в проем уже распахнутой кем-то двери улицу: снаружи барабанил дождь, и зияла тьма, с которой тщетно боролся всего-навсего один робкий фонарь.
Весь марш этот на всем его протяжении сопровождала наша грозная грязная брань и безумный хохот Зыменова. А когда мы, наконец, приблизились к порогу, сия процессия неожиданно вышвырнула на улицу не специалиста по гриму, а меня. В результате я прокатился по лестнице и упал лицом в слякоть.
Изумленно обернувшись, я увидел темное и размываемое струями дождя лицо Зыменова, спокойно стоящего на крыльце среди членов клуба и вместе с ними взирающего на мое унижение.
Точку в случившемся поставил Рифмовщик:
– Больше не приходи, – сказал он мне и, вернувшись с Зыменовым и остальными внутрь, захлопнул дверь»…
…и все же я пребывал в убежденности, что описанное Поэтом было абсурдным только лишь на неискушенный взгляд.
Да, из поверхностного анализа его речей, конечно, напрашивался вывод об иллюзорности Зыменова, о существовании неуловимого гримера единственно в воспаленной творческой голове моего клиента, а никак не материально, но обострившиеся под настойкой опиума чувства, опыт детективной работы и неизменно верная мне интуиция подсказывали: Поэт говорит правду, просто со своего ракурса видит ее обрывочно.
Дальнейшие его реплики подтвердили: Зыменов реален.
